— То, что вы застрелили Зейнабова, мне наплевать. Смотря ведь с какой колокольни смотреть. А то, может, и пользу обществу принесли — убрали паразита, за которым долгий шлейф тянется. В чем-то облегчили мою жизнь и жизнь ваших новосибирских пинкертонов. Но сдается мне, что Козырев причастен к более серьезным преступлениям… Не слышал о пожаре в Моздоке?
— У нас в хате теликов нет! — ответил Максимов с вызовом.
— Тогда… в двух словах. Моздок — осетинский городишко, граничащий с Чечней. Где Чечня и что там творится, надеюсь, рассказывать не надо?
— Наслышан…
— В городе произошел пожар. Сгорело общежитие летчиков. Погибли люди. Те, что внушали настоящий ужас боевикам, и при одном подлете которых хваленые борцы за веру марали штаны и тараканами забивались в любые щели. Факт поджога установлен. Факт номер два — к теракту причастен Козырев… Мне край как нужен твой подельник.
— Он мне не подельник… — Максимов отвечал устало, опустив лицо. — Сколько можно?
— Дурак! — Сажин взорвался, встав посреди комнаты. — Ты кого выгораживаешь? Подонка и убийцу?!
— Я… тоже убийца, — кусал тонкие губы Максимов.
— Ты? Да! Ты — убийца! Но ты замочил такого же волка, как и сам… У Зейнабова была охрана, и шансы ваши, кто кого: пятьдесят на пятьдесят… А Козырев с себе подобными заживо сжег спящих. Сколько вдов осталось? Сколько детей никогда не увидят отцов? Сколько матерей проклинают убийц и молят Бога ниспослать на них кару небесную!
— Но при чем здесь…
— Козырев?.. Он стал наемником, за доллары убивает наших солдат в Чечне. А сейчас хозяева — Хаттабы, Басаевы, арабы пришлые — отправили его в Россию взрывать дома, сеять смерть и разрушения. Пожар в Моздоке — невинное начало. Сколько крови еще прольется, если их не остановить?
Максимов ошарашено пробормотал:
— Не мог Мишка… Он же чурок ненавидит, за людей не считает… Да когда меня послали Султана валить, он сам в помощники напросился… Сообразив, что сболтнул лишнего, он осекся и умолк.
— Не молчи, не молчи, Олег! — подлетел к клетке Сажин.
Максимов невольно поднялся, уводя взгляд.
— Думаешь, молчанка твоя что-то изменит? Козырев опознан, на «Вальтере» остались его отпечатки. И четыре пули в Зейнабова всажены из его пистолета. Он год в Федеральном розыске.
— Мишка сам вызвался на мокруху… — глотая слова, проговорил Максимов. — Перед… делом обкурился травой и завелся. «Чего мы с тобой от черных в своем городе будем прятаться? Пусть они боятся…». Пошли без масок. Потом стрельба… Баба некстати попалась. Ряха и ее завалил бы, да патрон перекосило.
— Дальше, — потребовал Сажин, усаживаясь на край стола.
— Ушли удачно. Вечером Ряха, то есть Мишка, ко мне притащился. Выпили ваксы, телик врубили. Там новости по НТН–12 идут. Дождались криминальной хроники, и сидим, как молотком отоваренные. Показывают фотороботы, будто с нас кто специально портреты писал. Ряха стакан водки хватил, шары кровью налились. «Пора сваливать, покуда менты за жабры не взяли». Я ему: «Куда валить, если наши карточки в кармане у каждого мусора? Отлежаться, а как шумиха уляжется, рвануть…»
— И он согласился?
— Тогда не был бы в бегах, а сидел в соседней хате… Он еще толковал, что знает место, где мусорские ищейки вовек не достанут. Теперь я понимаю, что это за место. Во-о дебил!..
— А утром тебя задержали?
— Точно, — скривился Максимов. — Вломились опера и повязали… Другие, вроде, к Ряхе ходили. Везет же…
— Не нужно, Олег, ему завидовать. Он себя сгубил… Ваши дела с Зейнабовым — детский лепет в сравнении с его теперешними делами.
— Лепет?.. — простонал Максимов. — Когда вы еще его возьмете, бабушка надвое сказала? А мне жить всего ничего осталось. Маляву в хату передали. На зоне уже ждут султановские кореша. Встретят с оркестром…
13
Новосибирск. 1 мая 19 ч. 15 мин.
Частный дом по улице Болотной, на окраине Новосибирска, он самостоятельно не нашел бы.
Старшина — водитель Уаза выписывал пируэты по подворотням и закоулкам, объезжая бесчисленные, залитые талыми водами, рытвины.
Давно стемнело. Острые лучи фар рассекали сумерки, снопами утыкаясь в досчатые заборы, бревенчатые стены домов. Звонким лаем захлебывались на привязи собаки. Улица сменяла улицу, машина, на ходу влетая в ямы, поднимала снопы брызг, и водитель расдасованно чертыхался — не каждый домовладелец удосуживался прибить на ворота табличку с номером.
Отдаленный район старшина знал плохо. Завидев редких прохожих, подъезжал к ним, справляясь, верно ли едет. И, в зависимости от ответа, громко возмущался: «Понастроили, не разберешь…», либо уверенно рулил дальше… До очередного прохожего.
Лариса Петровна Козырева проживала в гнилой хибаре с провисшей от времени крышей.
Сажин отворил калитку — несмазанные петли издали скрип — и прислушался к тишине двора. Тишина могла быть обманчива: загремит цепь, а из темноты, откуда и не ждешь, вынырнет волкодав.
Но собак хозяева не держали. Он прошел к задернутому шторами, светившемуся окну и постучал.
На штору легла тень. Расшитую цветами половину отодвинули в сторону, и в просвете возникло встревоженное лицо женщины в меховой душегрейке.
Показав корочки, Сажин выразительно махнул рукой на темнеющие в шаге от него сени. Женщина отошла от окна, хлопнула входная дверь.
В кухне было тепло. Топилась печь, лежащий рядом кот пялил на позднего гостя желтые глаза.
Козырева стояла, тяжело обвесив руки, рано состарившаяся, с остатками былой красоты на уставшем лице.
— Присесть разрешите? — улыбнулся Сажин, надеясь развеять ее настороженность.
Хозяйка всплеснула руками, метнулась в комнату и вынесла стул.
— Я хотел бы с вами, Лариса Петровна, поговорить о сыне.
Глаза ее испуганно распахнулись:
— О Мише? Его поймали?.. С ним что-то случилось? Скажите правду.
— Нет, — солгал полковник, потому что не мог сказать иного под прицелом полных страданий материнских глаз.
Козырева ему не поверила. По крайней мере, так ему показалось…
— Мне кажется, Лариса Петровна, ваш сын попал в скверную историю, и было бы лучше для него самого, чтобы задержали как можно быстрее.
— Он год здесь не показывался, — поджала она сухие губы, обозначив горькие складки в опущенных уголках. — Ох… сил моих нет…
— Вы с тех пор что-нибудь слышали о нем? Может, Михаил писал?
— Не писал…
Козырева держалась по-прежнему настороженно, видя в полковнике, прежде всего угрозу для сына.
— Да вы не думайте, он у меня хороший. — В потухших глазах зажегся живой огонек. Лицо ее смягчилось. — Вот, посмотрите.
Взяв Сажина за руку, она потянула его в комнату.
— Симпатичный, правда?
Сажин рассматривал черно-белую фотографию в рамке под стеклом, висевшую над телевизором, и с нее улыбался пышущий здоровьем мальчишка лет двенадцати, зачесанный на пробор, в школьном костюмчике, каких давно уже не носят, и аккуратно повязанном пионерском галстуке.
— Это Миша в шестом классе. Он тогда лучшим учеником был в классе. Учился — поверите? — лучше девочек. По дому помогал. Я… знаете, одна его воспитывала. Муж бросил, когда Мише исполнилось четыре годика. Днем на работе, а он и уроки — заставлять, как других, не надо — сделает, и в огороде поможет, и в магазин сбегает. Слова дурного о нем не слышала.
Сажин сочувственно покачал головой, мысленно сравнивая круглощекого юнца на фотографии с мнимым капитаном на поддельном удостоверении. Годы прошли, и пухлые юношеские щеки опали, и взгляд изменился. Разве что глаза? Глаза и… нос, все, что осталось от прежнего, любимого матерью, Михаила Козырева.
— … в десятом связался с дурной компанией. Дискотеки, девочки… Стал грубить, домой возвращался поздно, с запахом вина. В карманах табачные крошки находила. В милицию за драки забирали. Думала, армия его исправит, ан нет… Избили компанией мальчонку, тот в больницу попал. А вину свалили на Мишу. На следствии он выгораживал друзей, все взял на себя.