— Если имел место умышленный поджог, тогда почему не передать расследование прокуратуре. Их ведь подследственность!
Наумов тяжело поднялся, прошелся к окну, глядя на оживленный проспект:
— Подследственность?.. Забываешь, полковник, в какое время жить приходится. Забываешь и географическое расположение Моздока, его близость к Чечне… Кто пострадал от пожара?.. Летчики! Те, кому вторую войну подряд кровной местью угрожают бандиты.
«Верно, — мысленно согласился с ним Сажин. — Кровниками объявляли, клялись за каждую сброшенную бомбу вырезать родственников до седьмого колена. Грозили. Но дальше слов дело не пошло. Собака брешет, ветер носит».
— … ребята, что сгорели в Моздоке, воевали в особом штурмовом полку. Полгода воевали! Это им приходилось выдавливать наемников из Грозного, это они равняли их со скалами в горах. Было за что мстить?
— Я понял вас, — Сажин встал. — Когда прикажете вылетать?
— Сегодня. Тянуть не будем, не в наших интересах. Как прояснишь обстановку, немедленно связывайся со мной. Звони в любое время суток. Удачи.
Генерал подошел к Сажину и подал руку. Ладонь была сухая и горячая. Пожав, Евгений Александрович круто развернулся и покинул кабинет.
Вопрос, что брать с собой в командировку, перед Сажиным не стоял. Слишком часто приходилось выезжать в регионы помогать местным отделам в раскрытии сложных преступлений. Он собрал во вместимый пластиковый чемодан мыльно-пузырные и бритвенные принадлежности, утрамбовал стопку сменного белья, свел крышки и щелкнул блестящими замками.
В 13.0 °Cажин стоял у стойки регистрации в аэропорту «Внуково-2» и протягивал служебное удостоверение и билет улыбающейся девушке в синей униформе. До вылета оставалось меньше часа…
От Москвы до Минеральных Вод три часа лета, которые Сажин, едва аэробус Ил-86 набрал высоту, добросовестно проспал.
Из аэропорта рейсовым автобусом ехал он на железнодорожный вокзал, удивляясь установившейся почти летней жаре в сравнении со столичной апрельской прохладой. Солнце накалило крышу, в автобусе стало душно, и он снял куртку, перебросив через локоть.
Отвернувшись к окну, он рассматривал чуть видные в голубоватой скрадывающей дымке снежные пики горных хребтов, диковинные, зелеными свечами тянувшиеся к безоблачному южному небу пирамидальные тополя; ровные посадки фруктовых деревьев, окутанных белым туманом цветения.
…Вокзал кипел. С приходом тепла открылся курортный сезон, и в город хлынул поток отдыхающих. На перроне суета, крики, грузчики с тележками, заставленными багажом.
Сажин занял очередь в пригородную кассу, крохотную, в три человека, тогда как у соседней, направлением на Пятигорск, волновалась толпа, и летали над ней давно позабытые возгласы: «Я занимала!», «Ничего не знаю, вас тут не стояло…». Очередь шумела и изгибалась змеей.
Он успевал. Едва отошел от кассового окошка с билетом, как к перрону с предупреждающим ревом подкатила электричка. Сажин вольно устроился в полупустом вагоне и, помня об автобусной духоте, опустил верхнее стекло. Теплый ветерок затеребил его волосы.
Стронув вагоны, локомотив поспешил выбраться из города. И скоро, рассматривая приближающиеся предгорья, Сажин увидел не совсем обычную для него, мирного человека, картину. Первое напоминание о войне, к чьей территории он приближался.
В железнодорожном тупике, подальше от людских глаз, ржавел под открытым небом фирменный поезд «Джохар Грозный — Москва», испещренный пулевыми пробоинами и растерзанный огнем. Спальные вагоны, лишенные стекол, имели жалкий вид; рваное железо вздулось горбом…
Благое настроение покинуло полковника. Он холодно смотрел на проплывающие мимо уродливые вагоны, и в этом поезде, в желтой хвалебной надписи: «Джохар Грозный» ему открывалась вся трагедия чеченского народа. Вот к чему приводит слепой, без тормозов, сепаратизм и политическая беспомощность. Расстрелянное прошлое, угробленное настоящее, неведомое и тревожное будущее…
3
Моздок. 29 апреля 18 ч. 45 мин.
В Моздок он прибыл вечером, когда красный солнечный диск скатился с багряного неба, касаясь предгорий.
Он вышел из пустого вагона, миновал здание вокзала, около которого прохаживались патрульные с автоматами. Милиционеры смотрели него с подозрением, и рука Сажина шевельнулась к карману пиджака, за удостоверением. Но, потеряв к приезжему интерес, шаркая подкованными берцами, они свернули на тополевую аллею.
Оказавшись на привокзальной площади, Сажин увидел стоящий возле тротуара «москвич».
Полудремавший в ожидании клиента частник энергично завозился на сидении.
— Двадцатка, — запросил он, не спрашивая, куда надо Сажину. — Здесь цена одна. В любой конец города.
Цена полковника устраивала. Сев на переднее сиденье, перебросил ремень безопасности.
— В местный отдел ФСБ.
Густые, тронутые благородной сединой брови пожилого осетина удивленно дрогнули. Ничего, однако, вслух не сказав, он с треском включил скорость и вырулил на пустынную дорогу.
Дорога бежала по кварталам частных застроек, мимо фасадов добротных кирпичных домов, высоких железных оград и веранд, увитых плющом или плетьми винограда. Проигнорировав на перекрестке красный свет, машина свернула к многоэтажкам.
Обгоняя, обдал пылью бронетранспортер с гнездившимися на броне, словно грачи на ветке, солдатами.
— Много у вас военных? — поинтересовался Сажин у притормаживающего водителя.
На автобусной остановке, которую проезжал «москвич», шумели двое подвыпивших в камуфляжной форме.
— Да… полно… — ответил осетин. — Кругом солдаты да омоновцы.
— Наверное, неприятности от них? Докучают? — пытался разговорить его Сажин, но частник к беседам расположения не имел, молча покрутил головой, и сказал уже позже:
— Пускай… Зато в городе порядок, преступности почти нет.
— Ну да… Прямо островок благоденствия в кипящем океане страстей.
— Заработать, опять же, дают, — продолжал свою мысль пожилой осетин. — Производства у нас никакого. До войны не жили, а выживали. Ни дотаций, ни помощи от Центра, ни зарплат, ни пенсий…
— А теперь что?
— Что ни день, новый эшелон приходит. Менты командировочные, солдатики, офицеры. От денег у нас стараются избавиться. В Чечне что на них возьмешь? Да и цены! Говорят, в Черноречье, под Грозным, литр спирта больше тысячи стоит.
Поколесив по улицам, машина затормозила у трехэтажного здания, и водитель поднял глаза на Сажина:
— Приехали.
Полковник рассчитался и вышел на тротуар. Над входной дверью, под стеклом, висела табличка: «Отдел Федеральной Службы Безопасности по г. Моздок».
Скрежетнув покрышками, «москвич» шустро сорвался с места и умчался.
Подхватив чемодан, Сажин открыл тяжелую — на стальной пружине — дверь и попал в прохладный вестибюль. Проходя мимо развалившегося в кресле автоматчика, на ходу предъявил документы.
Да, провинция — не Москва, и захудалый горотдел далеко не походил на презентабельный столичный Департамент. Вместо мраморных — щербатые, точно изгрызенные ступени с торчащими проволоками арматуры. Ковровых, привычных глазу, дорожек лестница не видывала, пыль лежала на ней бархатным слоем.
Поднявшись этажом выше, Сажин неожиданно для себя столкнулся с проблемой: ни одна из выходящих в коридор дверей не имела табличек или номеров. Вот и разберись, кто, где сидит.
Методом научного тыка он вычислил кабинет начальства. В приемной, у окна, за компьютером восседала дама бальзаковского возраста и резво щелкала клавиатурой.
Из-за двери, что была от нее по правую руку, слышался спор, громкие голоса перекрывал чей-то бас, кто-то зашелся в кашле.
Сажин сунулся было в кабинет, но дама проворно для своего возраста выпорхнула из-за стола и монументально перегородила путь.
— Вы куда?!
В ее голосе звучало столь неприкрытое возмущение, что Сажин стал заводиться. Его всегда пробирала бесцеремонность, порой переходящее в хамство, низового звена; что ни вахтер, то директорский гонор. И эта секретарь закрыла собой дверь, так, будто цыплят от коршуна защищала.