Она была одета в темное закрытое платье, которое очень шло ей и делало ее юной, и придавало ее лицу одухотворенность, строгость — я бы сказал, — и вообще на нее обращали внимание, потому что нельзя же слишком долго предаваться скорби, тем более, что рядом стоит такая девушка, которая хотя сейчас и полна печальных мыслей — и это естественно! — Но пройдет некоторое время — и она вновь оживет для жизни, для разговоров об ином, о чем-то не потустороннем, а скорее — постороннем, несерьезном и славном, что и составляет существо молодой жизни.
Андрей прошел в раскрытую дверь и, не встретив ни одного человека, направился по коридору в комнату, где стояли все, соединившись в скорбном молчании.
Его появление не должно быть замечено вначале, и его голос, прозвучавший неожиданно, должен полностью соответствовать печали и торжественности минуты. Никто не должен удивиться его появлению, посчитав это за должное, как и все, что он будет делать дальше, тоже должно вызвать общее воодушевление и все то, что должны вызывать поступки, совершаемые к месту.
Андрей сразу же увидел профиль Веры, обращенный как-то в сторону, грустный и в то же время беспомощный, но, не подавая даже вида, что он заметил ее и как-то оценил ее состояние и свою вину перед ней, он прошел вежливо, но требовательно в первые ряды и, сделав паузу, совсем короткую, сказал голосом твердым и значительным:
— Перед памятью этой женщины, этого человека, которого я любил, я хочу сделать единственное, что я могу сделать, и уже не для нее, а для вас, но помня о ней и обращаясь к ней. Я спою любимый романс Александры Ивановны.
Все послушно расступились, и Андрей прошел к роялю, стоявшему в глубине комнаты, за которым все это время сидел пожилой человек, игравший Скрябина, Чайковского и еще многое.
Человек этот встал, ожидая, что скажет ему Андрей.
Андрей наклонился и что-то сказал ему.
Взгляды всех присутствующих и Веры в их числе были обращены к Андрею, но он — мягким и одновременно повелительным движением руки — заставил присутствующих повернуться к портрету тети. Повернулась и Вера.
Последовала пауза.
Наконец, первые аккорды — и Андрей запел. То, что он пел было само по себе, вне его исполнения, прекрасно.
Слова, которые он произносил, были начертаны не так уж давно, но все-таки давно, а действие их было безошибочным, они трогали не так, как трогают слова песни, а как трогает трагедия и талант.
Андрей пел, и его мысли и взгляд были сосредоточены не на портрете тетушки, конечно, хотя все, кто был в этой комнате, поддались настроению этой песни и видели только это девичье лицо начала века, и ничего более, но Андрей смотрел только на волосы Веры, собранные на затылке в светлый пучок, на ее шею, плечи, спину.
Он смотрел на нее, когда пел эту песню, и пел только для нее, и ни для кого больше.
Все стояли к нему спиной, обращенные к портрету, и Вера была в их числе.
Андрею немыслимо хотелось, чтобы она повернула голову, посмотрела на него, и уже в этом была бы победа его искусства надо всем, что между ними произошло, хотя и произошло немногое, но ради своего спокойствия он не хотел и этого, малого; хотел, чтобы все было как раньше, ибо видел в этой неизменности своей жизни счастье, и судьбу, и единственный способ жить без тревог.
Он пел, глядя только на нее, только к ней обращаясь, и она, обиженная на него, собравшая вещи, думающая о нем плохо, обернулась среди песни, потом еще через некоторое время, когда он, уже торжествуя, пел последние слова, она обернулась к нему своим ясным заплаканным лицом, глядя на него прямо, прощающе, освобожденно от всего, что ее мучило в это время.