— Света.
— Откуда вы, Света?
— Из Киева.
— Хороший город, сказал Андрей. В прошлом разрушенный, а теперь возрожденный к жизни. — Он смотрел на Свету, а та молча смотрела на него. — Ну, так вот, — сказал Андрей, собираясь с мыслями и расхаживая по комнате, и его речь потекла плавным потоком: — И вы, и я — мы оба — представители вымирающих профессий. Ни опер, ни балетов, ни домашних работниц скоро не будет. Я не вправе требовать от вас какой-то особенной привязанности, и нет нужды стремиться к тому, чтобы впоследствии вы превратились в Арину Родионовну, но каждый человек должен выполнять свои обязанности на любом, даже скромном посту, и мера ответственности каждого перед своим делом не зависит от величины его, — Андрей ободряюще улыбнулся, — а целиком зависит от нас. Достигнув честности в малом, мы не солжем в большом, и — напротив. — Он помолчал и начал торжественно: — Дом, в который вы попали, имеет свои традиции, уходящие довольно далеко, традиции, которые не возникают сразу, а складываются годами, веками и, достигнув определенной точки, замирают где-то, не желая терпеть какие-то изменения и поправки. Теперь вы — человек нашего дома. Это накладывает на вас ответственность. Дисциплина и точность — вот непреложный закон наших отношений, основанных на взаимном уважении друг к другу и... — Андрей посмотрел на изумленное лицо Светы и поспешил кончить: — И вот, собственно, все.
Света молча вышла из комнаты. Андрей упал в кресло.
Через некоторое время входная дверь захлопнулась, и в комнату вошла Вера.
— Что ты ей наговорил? — спросила она.
— Полный бред, — сказал Андрей. — Традиции, освещенные веками. Какие традиции! Ну, как она?
— Отказалась. — Вера села напротив Андрея. — Зачем ты ее напугал?
— Знаешь, сама разговаривай! вспылил Андрей. — Я старался! Выкладывался! Суетился перед ней! Перед кем, спрашивается? Почему ты не можешь избавить меня от мелочей? На что я трачу свой душевный пыл! Где границы между тем, что я здесь и кто я на самом деле? Где уважение, наконец? Я не требую ничего, кроме уважения своих близких. От кого еще нам ждать его, как не от вас, от тех, кто окружает, кто живет с нами под одной крышей и разделяет наш хлеб? Ты знаешь, какая странная вещь, — Андрей заговорил совершенно спокойно, — у Ванечки Белова, я вспоминаю, была бабка, которую можно переманить. Займись! Странная вещь, стоит мне выговориться, как я спокоен. Необьяснимо! — Андрей пошел в коридор. — Я уезжаю. — Вера шла за ним. — До трех репетиция, потом — что? Потом на радио, потом я тебе звоню к твоей матери, которую поцелуй. — В дверях Андрей обернулся и поцеловал Веру. — Прощай!
— А как же тетя? Ты придешь?
Андрей был уже на лестнице.
— Передай мои соболезнования! Скажи, что я разделяю их горе, — Андрей спускался вниз, — что в этот час я с ними, хотя меня нет буквально, что я зайду в самое ближайшее время... Цветы купи — Голос его уходил все ниже, пока не пропал совсем.
ДЕНЬ
Чудесный был день, прямо надо сказать.
Таких немного бывает среди всех летних дней, а если и случаются такие дни, то нужно относиться к ним с большой нежностью и уважением и стараться, чтобы твое душевное состояние не шло вразрез с состоянием погоды, природы, с тем белейшим тополиным пухом, который летает по городу, не считаясь ни с потоком машин, ни с тем, что здесь не какая-нибудь усадьба, гдe своды тополей образуют некие тоннели.
Да и какие в Москве тополя, я вас спрашиваю, чтобы этот пух так безбоязненно и гордо влетал в окна домов, реял над шляпами и касался ресниц? Это не те патриархальные деревья, которые, если распилить, обнаружат возраст времени Ледового побоища, а совсем молодые, юные растения, еще не располневшие, стройные, как курсанты, но, между тем, уже обладающие этой странной способностью расточать над городом деревенский аромат и этот пух, появление которого вдруг весело и разом смещает времена года, напоминая об их относительности, о том, что еще будет зима, снегопады, снега, снег, летящий, летающий, столь же белый и ласковый своим прикосновением к лицу, ресницам, губам.
Лето в Москве можно описывать бесконечно, поэтому остановимся, хотя останавливаться не хочется.
Мы у Большого театра. Пусть некоторое, но не слишком продолжительное время
перед нами будут его колонны, серые, прославленные, его кони и колесница, вздыбленные над крышей, весь его величавый фасад, который так убедительно и безоговорочно говорит нам о том, что перед нами действительно Большой театр.
И пусть, исключив все многочисленные звуки улицы, города, все то реальное многозвучие, наполняющее Москву в этом шумном и оживленном месте, звучит для нас хор и отдельные арии и дуэты какой-нибудь прекрасной оперы — хотя бы «Евгения Онегина».