Пустота, зовущая пустоту.
У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура – первый слой – ты проявляешься сутью, как ты хотела – нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье – еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи – чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею. Мне ни о ком не пишется так светло. А за спиной – на фоне стены – неслышно тень отделяется облаком от тебя. Я научилась записывать, как ты дышишь – это силлабо-тоника, говорят, это война ударных и безударных, выдохи пауз – не замедляя темп, это слова играют, а мне казалось – я выбиваю свой бесконечный степ. Я не умею словами, не верю взглядам, я кинестетик, хилер и телепат, я проникаю в подкорку, когда ты рядом – интуитивно, образно, наугад, там нахожу ладонью больные точки, делаю светлыми коды чужих программ. И если мы вдруг остаемся в пустыне ночью, то манна небесная утром дается нам. Любовь – это космос, у космоса – нет предела, он бесконечен, вечен, необъясним…
У темной кромки, у самого края тела тени сливаются, делая нас одним.
***
Одиночество есть человек в квадрате
Бродский
Это что-то уходит из воздуха – компонент, отвечающий за беспечность и безмятежность, замечаешь однажды, что старый потертый плед – это лучшее, что придумано из одежды, что с чужими ты холоден и нарочито вежлив, а своим до тебя и дела-то, в общем, нет. Переходишь с глянца на классику, с пить на есть, для нечастого пить покупаешь хороший виски, начинаешь себя ощущать – обреченно – здесь, вспоминаешь историю, физику и английский, принимаешь все к сердцу, только уже не близко, забываешь предлоги «совесть, любовь и честь». Это что-то уходит из памяти – как песок, по крупице с собой уносящий тебя в пустыню – ты становишься пуст, спокоен и невесом, иногда провожаешь тех, что уже остыли, каждый день тебе заранее опостылел, и к обеду перечеркнут наискосок. Иногда тебе мешает твоя мигрень, мошкарой летящие мысли – смешно, нелепо – у реки в старом парке нежно цвела сирень, на прибрежном песке оставался случайный слепок… Ты сидишь на диване, и в полумраке склепа тишина взрывается громче, чем вой сирен.
***
Я как terra incognita, новое государство – сам себя отыщи, завоюй, разделяй и властвуй, мне не выданы номер, герб, президент и паспорт, я последний уцелевший абориген. Я заложник всех колоний и резерваций, приучивший сердце больше не разбиваться, но природа продолжает сопротивляться, оживляя какой-то необъяснимый ген. Он мешает дышать, он, как вирус, идет по венам, подчиняя, стирая, делая чьим-то пленным, бьется током – неожиданно, как антенна, если ты ее надежно не заземлишь. Я спасаюсь горячим кофе, закрытой дверью, мантрой: «я не люблю, не хочу, не могу, не верю»…
Ты приходишь спазмом в левое подреберье, получаешь вид на жительство.
И болишь.
***
Если хочешь родиться – прежде всего, умри. И пришел огонь и выжег меня внутри, не оставил даже выгоревших руин, не оставил запаха гари, полосок дыма. Я чиста и пуста, как холодный античный храм, я открыта всем столетиям и ветрам, Герострат отрекся трижды – и до утра эту чашу проносили – и снова мимо. А рассвет на небо вылил такую синь, что о большем нынче можно и не просить, жаль, не всем хватило совести и осин – и не всем хватило мужества верить вместе... У меня, ты знаешь, выдался новый день: солнце – тихий голубь, дремлющий на воде, если будешь меня искать – не найдешь нигде. Ты не будешь меня искать. Безо всяких «если».
И табличка «закрыто» висит на дверях в Эдем, там осталось наше прошлое и «Je t'aime» – поищи его транскрипцию перед тем, как собрать реквизит и достойно уйти со сцены. У меня над домом – птицы и облака, я спокойна, невесома и далека, я свободна – и не спрашивай даже, как.