Пристав первого участка капитан Шумович Антон Викентьевич – устойчивый прежде и нерушимый – растаял в мартовских далях; вслед за капитаном растаяли городовые‚ которых отстреливали на улицах куропатками; сквозь землю провалились друг за дружкой бранд-майор‚ гений сыска‚ три гренадерские дивизии‚ одна кавалерийская‚ артиллерийская бригада полного комплектования‚ а император-самодержец записал в дневнике после отречения: «Кругом измена‚ и трусость‚ и обман...»
Не связать развязанное, не собрать разобранное…
…и Гребенщиков завалился в пересменку‚ затянувшуюся на век. Не он один – всё завалилось: улицы‚ бульвар‚ кошка его Мими‚ хоть и не догадывалась об этом.
Пересменка‚ доставшаяся Гребенщикову, катила в свою сторону‚ цыкая слюной сквозь редкие зубы. Шаг от беззакония. Миллиметр от произвола. Огрызки судеб без права на пересмотр.
Громыхали по бульварному кольцу трамваи – «А»‚ первый номер – через необжитое пока настоящее, а на домах обвисали памятные доски‚ стены прогибая от тяжести‚ дабы застолбить эпоху дерзаний и свершений. (Зачем она пыжится, эта эпоха‚ доказывая свою исключительность‚ переименовывает улицы с городами‚ водружает постамент за постаментом? Всё можно перетерпеть‚ но не дурной вкус.)
Идол в Кремле‚ идол в душе‚ непременная «Азбука для безбожника», чтобы по слогам, на уроках ликбеза: «Даже ребенок теперь понимает: душ никаких и нигде не бывает». Праздновали тезоименитство Е. И. В. Государя Императора, перешли на Низвержение самодержавия и День Парижской коммуны, а из соседней школы доносилось с уроков пения: «На Кавказе есть гора‚ под горой дорога. Пионер не носит крест и не верит в бога».
«Никогда не молись о новом царе. Что ни новое‚ то во вред…»
После революции к Гребенщикову подселили соседей‚ уплотнив до бездыхания‚ оставив бывшему владельцу малые квадратные метры‚ на которых затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками‚ чьи имена канули в Лету. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную и туалет: знай Гребенщиков заранее‚ соорудил бы в квартирах по три кухни‚ четыре ванные комнаты‚ шесть унитазов.
И снова – с некоей долей авторской безнаказанности, дозволившей его героям перемещаться по сиюминутному хотению, благо переплеты для них не преграда.
В комнате для прислуги поселился дворник Герасим (Степан‚ Петр‚ Николай)‚ который остался с метлой‚ но без белого фартука. Герасим получал малые копейки – не разживешься‚ и его сожительница варила суп из костей, не суп, клей столярный, посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их супом‚ стены обметало липучим налетом.
Полотер Мышкин‚ тихий и усталый‚ занял половину перегороженной гостиной; вернувшись с работы, жарил оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле‚ а было подозрение – на машинном. Стоял у Мышкина самодельный гардероб‚ дюймовыми гвоздями сколоченный‚ табуретки занозистые‚ стол скособоченный: всё он‚ всё сам сотворил‚ к ремеслам склонность имея, слепоту к красоте вещественной.
Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы. Еврейская женщина готовила на кухне диковинные блюда; еврейский мужчина весенними вечерами пел у окна голосом высоким, с переливами: «Ву немт ми а бохер, а бохер аф цу эсн ди варничкес?..» – «Если ты‚ Шлёма Мордух-Залман‚ не прекратишь‚ – пригрозил полотер Мышкин‚ тихий и несчастный, – я заявлю куда следует».
В помещении возле туалета томился застенчивый интеллигент – диковинным существом‚ нервно теребил замусоленный галстук‚ с содроганием шагая на службу, где подстерегал коллектив с неминуемой резолюцией, на тарабарском языке‚ которую – не дай Бог! – поставят на одобрение.
В каморке неопределенного назначения обитала сторожиха Липа; воротившись с работы‚ чаи гоняла с кусковым сахаром‚ взахлеб и вразгрыз. Кабинет занимал некто молчаливый и необъяснимый‚ который выбросился с верхнего этажа по невыясненной причине. Достанься ему комната без окна‚ глядишь‚ обошлось бы. Возможно‚ погиб бы в войну. Возможно, в лагерях. Всякое возможно.
Шагнувшему из окна – в окно не вернуться.
У прелестной Веры Николаевны был столик на кухне‚ стиснутый с боков чужими владениями. Дворник не заносил дрова по черной лестнице‚ кухарка не готовила на огромной плите‚ и Вера Николаевна обучилась разжигать примус‚ наливая в него вонючий керосин‚ тыкая иглой в засоренную форсунку‚ наливая по кромке ядовитый денатурат‚ часто-часто накачивая насос‚ с содроганием ожидая грохота с пламенем‚ когда кастрюлька взлетит к потолку, лапша обвиснет на давно небеленых стенах.