Даже побибикают дружно, а девочка-фонарик проговорит с сожалением:
– Километр – и всё.
– Еще одно… – заспешит Танцман. – На прощание.
Купил баран аэроплан и предлагает:
– Садись. Покатаемся.
– Нет‚ – отвечает Шани. – Не больно и хотелось.
Купил баран аэроплан‚ сел и полетел. А Шани глядит на него снизу вверх‚ ноги тянутся на носочках и чуточку подпрыгивают‚ руки подлетают кверху‚ хвостиком подскакивает косичка‚ но она сказала: «Нет».
А баран взлетел повыше‚ разогнался подальше‚ сделал мертвую петлю‚ покачал крыльями: дразнится-завлекает. И пропеллер взбивает облака, яичными белками для пирога с яблоками.
– Нет‚ – снова говорит Шани‚ а хочется сказать: «Может быть».
Сомнения не отбрасывают тени.
Купил баран аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке... А Шани на лавочке... А Танцман в окошке... «Пропеллер, громче песню пой...» – все завидуют.
Взлетел баран высоко-высоко‚ проткнул кучевые облака‚ проткнул перистые‚ обогнул солнце и пропал. «Прощай‚ подруга дорогая‚ я не забуду твои ласки...» Ждут-пождут, не сгорел ли безрассудный баран на жарком припеке? А овечки на крылечке: «Бе-еее...» А Шани на лавочке: «Ой-ой-ой!..» А Танцман из окошка: «Ох-аах!..» Вернулся, наконец, баран‚ присоседился: с подпаленной шерстью‚ облупившимся носом‚ весь из себя счастливый.
– Садись. Покатаемся.
– Нет‚ – говорит Шани‚ а намеревалась сказать: «Да».
Упал баран. Разбился аэроплан. Плачут овечки на крылечке. Плачет Шани на лавочке. Танцман в окошке сглатывает слезу. «И может быть, в последний раз гляжу я в голубые глазки...» Но папа Шани – лев рыкающий‚ мастер на все руки-ноги – оглядел-осмотрел‚ подкрутил-подвинтил‚ просверлил-заклепал барана‚ и стал тот почище новенького.
Купил баран другой аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке – шерстка завитая‚ глазки лаковые‚ носик пуговкой, а овечки на крылечке: «Бе-еее...» и больше ничего. Им и того достаточно.
А Танцман сидит в кабине рядом с пилотом, зубы стынут от восторга.
А Шани сидит рядом с Танцманом, попискивает от волнения.
А по траве бежит Михаль‚ перепрыгивая через цикламены с маками‚ бегут наперегонки Сарра с Томером‚ Ами и Даниэла в погоне за ускользающей тенью‚ с руками-крыльями‚ и жилкой дрожит – полететь‚ полететь!..
Шлагбаум на пути.
Пара солдат при нем.
– Мне сюда, – скажет.
– Можно, – попросит Танцман, неуемный еврей, – постоять с вами? Возвеселить проезжающих?
– С нами нельзя, – ответит. – Ты не прошел курс молодого бойца.
– Но я же не досказал… – взволнуется. – Самого главного! Не торопись, моя милая. Дождись истинных радостей. Запомни, прилагательные попадаются повсюду. Стань непременно существительным; прилагательные сами набегут, напрашиваясь в попутчики, только отбирай построже.
– Я постараюсь, – ответит.
– Ты внимательно слушала‚ и тебе я откроюсь. Поведаешь детям своим про Танцмана, немолодого‚ поношенного динозавра‚ который сорвался с обжитого пристанища и отправился в неведомое, стереть себя и переписать заново.
Не улыбнется‚ погруженная в иные заботы‚ выйдет с неохотой на злой припек, заступит на боевой пост с винтовкой М-16.
«Да послужит это предостережением всем ненавистникам и притеснителям‚ которым не терпится нас уничтожить‚ и пусть исчезнут они все!»
Светлячки разгорятся на пути…
…прокладывая тропу в надземелье.
Радуга раскинется красочным заверением, сияющей бездонностью обновления.
Потекут вспять звуки, стихая, замолкая, примиряясь с неизбежным.
Шуберт, непременно, Шуберт. Скрипка. Фортепьяно. Виолончель.
И начнется движение одностороннее.
Одностороннее – потустороннее, за пределы биографии, в звездную непостижимость, где нет «верха» и нет «низа», нет «прежде» и «потом», «всегда» и «никогда».
Сквозь прорехи в облаках пробьются столпы света – органными трубами. Вознесется ликующий старик, легок и покоен. Поспешит следом старик опечаленный, светел и лучист. Чтобы за четыре взмаха крыла одолеть Вселенную из конца в конец, на подступах к полному освобождению, высматривая с высоты наготу земли.
Душам положено взмывать.
«…как тебе его работа, друг мой?..»
«…странно. Очень странно. Собрано немало всякого, вроде в посмертном сборнике…»
«…он и есть таков. Каждое сочинение – посмертное, автор иной, и работы будут иными, если, конечно, будут…»
Завершим послесловием, самой его малостью.
Кого не касается, можно пропустить.
Мир наш, привычный, обжитой, покрывается трещинками наподобие фарфоровой чашки, доставшейся по наследству. Дед мой родился при конной тяге и дожил до трамваев-автобусов. Отцу моему достались ламповые приемники с телевизорами, к которым привыкал. Прожить бы с вертолетами-самолетами, но эти, но электронные чудища, побеги технологического буйства, мельчающие и мельчающие, стремительно заползающие в дом, в карман, в ухо, разбухающие от неисчислимых сведений, – не приноровиться.