И такси исчезло за поворотом.
Когда вернулись, Клоун сказал:
— Вы уж извините за отца. Простой человек.
Клоуна будто не услышали, а доктор экономических наук, шеф Клоуна, продолжал развивать какую-то мысль отцу Ларисы, ответственному работнику минавтопрома.
— …система свойственна социализму, — говорил он, — но в нормальных условиях она противопоказана ему. Да это ясно, что причина наших трудностей не только и даже не столько в тяжком бремени военных расходов и весьма дорогостоящей глобальной ответственности страны. При разумном расходовании…
Отец Ларисы взмахнул рукой, прервал бородача:
— Да это ясно, как днем! Тут дело в том, что глубоко укоренился административный взгляд на экономические проблемы, почти религиозная вера в номенклатуру, нежелание и неумение видеть, что силой, давлением, призывом и понуканием в экономике никогда ничего путного не сделаешь.
Лариса сидела возле своей мамы, они шептались. Клоун делал вид, что увлечен спором мужчин, а сам прислушивался к женщинам. Он услышал:
— Он, конечно, красивый, видный мальчик, — шептала мать, — но эти тонкие губы, острый подбородок, — она бросила испытующий взгляд на Клоуна, — говорят о его характере!
Последнее слово было сказано таким тоном, что не требовало эпитетов типа: «вздорный», «упрямый», «своевольный».
— Он прекрасно читает Мандельштама! — воскликнула Лариса.
Мужчины примолкли и недоуменно посмотрели сначала на Ларису, затем на Клоуна.
— Почитай! — сказала Лариса.
— Просим! — после паузы сказал отец.
Клоун вздрогнул, побледнел, но тут же заставил себя сосредоточиться, и резким, твердым голосом прочитал:
С последней фразой Клоун сделал внезапный жест от горла к потолку, и в его глазах показались слезы.
На кухне он сказал Ларисе, что должен, что обязан съездить к Парийскому. Она пожала плечами, промолчала. Но когда Клоун взял из холодильника бутылку водки и сунул ее в карман пиджака, сказала:
— Не дури! Ему же нельзя пить!
От «Сокола» до «Новокузнецкой», без предварительного звонка по телефону, сюрпризом. Две остановки на трамвае, через мост. Мелькнули золотом луковки кремлевских соборов, голубая вода в реке, белый теплоход у причала. Мимо синей колокольни на Яузских воротах, переулками, в Тессинский. Звонок в обитую дерматином и крест-накрест посеревшей тесьмой дверь.
Послышался за нею знакомый кашель, затем голос:
— Кто?
— Тень Гамлета! — громко отчеканил Клоун.
Дверь со скрипом отворилась, на пороге стоял Парийский в трусах и в майке, волосы всклокочены, на щеке красная складка от подушки.
— А-а, — без особого удивления протянул он, пропуская Клоуна в квартиру.
Пахло сыростью, перепревшим луком, несвежим бельем, и все это было окутано крепким перегаром и дымом от сигарет. Окна на кухне и в комнате были плотно закрыты. Свет горел и там и тут, потому что в окнах, странно, было темно: сплошная зеленая масса виднелась за стеклами.
Клоун запыхался от быстрой ходьбы, почти бега, поэтому некоторое время молчал, переводя дух. Парийский, босой, прошел в комнату и лег на свою солдатскую койку. Одну ногу, белую, безволосую, он положил на спинку кровати.
— Сил нет не то что ходить, но и говорить, — тяжело проговорил он и, собравшись с силами, добавил хрипловато: — Вчера так насандалился, что…
Он не договорил, положил ладонь на лоб и вытер холодный пот. Клоун сунул руки в карманы и принялся насвистывать.
— Ой, не свисти, — с мольбой в голосе выдавил Парийский.
В этот момент Клоун сделал изящный жест, как при поклоне, и, выпрямляясь, извлек из внутреннего кармана пиджака водку. Взгляд Парийского оживился. Клоун сходил на кухню, нашел стакан, от которого пахло селедкой, помыл его под краном, вернулся в комнату и налил полстакана. Парийский сел на кровати, торопливо схватился за стакан двумя руками и без промедления выпил.