Он поднимает рюкзак и надевает его на плечи».
— Развесели, Витек, спой! — вдруг попросил Парийский.
— А как это случилось с Поляковым? — с дрожью в голосе спросил Клоун.
— Как-как?! — воскликнул Парийский. — Мерзопакостно. Расстегнул ширинку в троллейбусе и бегал за какой-то девицей. В полночном троллейбусе, вскочив в него на ходу, — добавил с усмешкой Парийский.
Клоун протяжно вздохнул, закрыл глаза на мгновение и почувствовал, как похолодели руки.
— Значит, Поляков в нашей пьесе куда-нибудь поднимать целинные земли поедет?
Парийский захохотал, откидываясь на спинку стула. Когда он кончил хохотать, на глазах у него были слезы.
— Ведь Алик едет строить города, — продолжил Клоун и вскричал: — Никогда не думал, что ты на лажу пойдешь!
— Это Волович просил, — равнодушно ответил Парийский. — Ты же знаешь, что он набрал новую студию?
— Нет.
— Да это и неважно, как чувствовал я себя, когда писал про Алика. Там надо что-нибудь пожизненнее, но только не смерть! Это противоречит всей христианской этике. Мы же бессмертны!
Клоун промолчал. Подошел к темному окну и вдруг спросил:
— У этого соседа, Лучкина, топор есть?
Через некоторое время Клоун с соседским топором пошел во двор. Парийский сидел за столом, смотрел остекленелым взглядом в одну точку, о чем-то думал и слушал, как вдали стучат топором по дереву.
Парийскому припомнилось, как по этой кухне начинала ходить его дочка, как звонко звала его, когда научилась говорить… И вдруг Парийский начал сознавать, что вот эти стуки топора и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого незаметно для него самого проходило через всю его жизнь. И Парийский понял, что прошлое кончилось, а будущее не началось и не сможет начаться, потому что его срубают топором…
Послышались шаги. Клоун вернулся без звонка, потому что дверь была не заперта.
— Что приуныл, Юраша! — весело воскликнул он. — Поднимем бокалы, содвинем их разом!
Парийский улыбнулся.
— Хороший ты парень, — сказал он. — С тобой не соскучишься. Что ж, подымем стаканы, чтоб кончился разум… Наше воображение настолько раздвигает для нас пределы настоящего времени и настолько уменьшает вечность, что из вечности мы делаем ничто, а из пустяков вечность, — продолжил он. — Воображение вследствие фантастической оценки до такой степени преувеличивает малые предметы, что целиком наполняет ими нашу душу. А великие предметы воображение, по безрассудной заносчивости, уменьшает до своей мерки, как это бывает, когда какой-нибудь узколобый атеист от сохи с двумя извилинами говорит о Боге.
По щеке у Клоуна поползла крупная слеза и капнула в стакан с водкой.
— Ты чего? — спросил Парийский.
— Да так, расчувствовался, — махнул рукой Клоун и, весь как-то подобравшись, воскликнул: — Выступает солист ансамбля песни и пляски имени Александрова Иван Букреев. «На солнечной поляночке»!
Парийский просиял, а Клоун громко затенорил:
Когда он кончил, то спросил:
— Сколько Полякову дали?
— Год.
— И когда это случилось?
— Еще зимой.
— Не могу поверить! — взволнованно сказал Клоун.
— В жизнь вообще верится с трудом, — сказал Парийский. — Это тебе не пьеса, где все раскладывается по сюжетным полочкам. Да-а, — вздохнул он. И еще раз вздохнул: — Да-а…
Клоун, покачиваясь, раскатал пыльный матрас у стеллажа, подумал и лег не раздеваясь. Парийский погасил свет, сунул очки под подушку и тоже лег. Металлически скрипнула сетка его солдатской койки.
Утром в комнату заглянул солнечный луч.
Клоун встал и долго тряс головой. После вчерашнего возбуждения он был утомлен, вял и говорить ему не хотелось. Пальцы у него дрожали, и по лицу было видно, что у него сильно болела голова. На водку, которая все еще стояла на столе в кухне, у него не было сил смотреть.
Преодолевая болезненное состояние, Клоун подставил голову под кран с холодной водой, затем принялся размахивать руками, приседать, бегать на месте. Взглянув на зарешеченное окно, почувствовал, что в помещении недостает воздуха. Подошел, откинул шпингалеты и рывком открыл сначала внутренние, потом наружные рамы, пыльные, с грязными стеклами.