Свежий воздух с запахами листвы и травы полился в квартиру.
Клоун вскипятил чай, с удовольствием, обжигаясь, выпил, а Парийский все не вставал.
Наконец послышался его слабый голос:
— Ви-итек, на-алей.
Клоун спросил:
— Может, не надо?
— Помру, — отозвался Парийский.
Клоун брезгливо взял бутылку и с отвращением налил полстакана. От запаха водки его чуть не стошнило.
Дрожащими руками, с мучительным выражением на лице Парийский выпил, нащупал очки под подушкой, надел их, и вдруг глаза его сделались неподвижными и стали смотреть в одну точку.
— Здесь очень мило — море и все остальное, — сказал он.
Клоун с испугом вгляделся в его лицо: видно было, как вздрогнула на лбу какая-то жилка, подрожала-подрожала и внезапно замерла.
— Море, — сказал с трудом Парийский, и после этого ему перекосило рот.
В ужасе Клоун отступил на два шага. Затем круто развернулся и побежал к телефону, вызывать «скорую помощь».
В ожидании он сидел на кухне и смотрел в открытое окно. Солнечный луч лежал на подоконнике, и в его свете дрожали пылинки. Наконец раздался звонок в дверь. В волнении Клоун ринулся открывать, и, когда открыл, остолбенел: на пороге стояла Лариса.
— Я знала, что ты здесь, — сказала она взволнованно. После того как она это сказала, наступило долгое молчание. Клоун боялся поднимать глаза на ее лицо, белеющее в темноте дверей. Он лишь чувствовал запах пудры и духов, идущий от Ларисы. Клоун знал, что Лариса ждет от него чего-то. Может быть, она думала, что он заговорит, скажет что-нибудь резкое, может, даже ударит или задаст вопрос, чтобы заговорить самой.
Но Клоун молчал, и это гнетуще действовало на Ларису. Наконец он сделал шаг в сторону, как бы предлагая ей войти в квартиру. Она, помедлив, не глядя на Клоуна, вошла и, в страхе замедляя шаги, остановилась на пороге кухни.
— Юраша того, — наконец сказал хрипло Клоун, все еще боясь смотреть на Ларису. — Я «скорую» вызвал.
Лариса сразу же оживилась, посмотрела на него с мольбой блестящими серыми глазами. И вся она показалась Клоуну жалкой, виноватой, готовой на любое унижение, лишь бы он простил ее.
— Где он? — с дрожью в голосе спросила Лариса. И было заметно, как дрожали ее брови и щеки.
— Там, — кивнул на комнату Клоун и почувствовал, что страх понемногу проходит.
Она быстро пошла в комнату. Эта решительность так подействовала на Клоуна, что он совсем перестал о чем-либо думать. Он просто пошел на голос Ларисы в комнату, когда она его позвала, машинально взял брюки Парийского и стал надевать их на непослушное тело, потом так же машинально надевал при поддержке Ларисы рубашку и серую кофту.
Он лишь чувствовал, что Парийский жив, что он дышит, что по телу все еще бежит кровь, что сердечная мышца совершает свою механическую, не контролируемую мозгом работу.
— Бедненький, — шептала Лариса, гладя ладонью щеку Парий-ского.
Тот что-то забормотал, и Клоуну стало еще отчетливее видно, как перекошен рот Парийского.
После этого Лариса привела в порядок кухню, убрала бутылки, помыла посуду и протерла стол влажной тряпкой. Она чувствовала, что любая деятельность сглаживает недомолвки между нею и Клоуном, поэтому боялась просто так остановиться, привлечь к себе внимание, а все что-то делала и делала.
Наконец раздался звонок в дверь. Клоун впустил врачей. Больному что-то впрыснули. Появились носилки.
— Я поеду с ним, — сказал Клоун Ларисе.
Она вздрогнула, потупила взор и тихо спросила:
— Мне где быть?
— Будь здесь, — подавляя всяческие чувства, холодно сказал Клоун. — Продолжай уборку, помой пол, почисть ванну, постирай белье… Сама знаешь. Не мне тебя учить!
Лариса сосредоточенно и радостно, порозовев, выслушала эти наставления, и по всему было видно: что бы ни приказал, о чем бы ни попросил Клоун в эти минуты, она все безропотно выполнит.
Носилки с больным вдвинули в машину. Клоун сел на откидное сиденье рядом и все время, пока ехали, жалобно смотрел на бледное лицо Парийского, которое иногда освещалось солнцем, и думал о том, что все, быть может, обойдется. В смысл этого слова «обойдется» он вкладывал еще нечто, едва чувствуемое, что касалось непосредственно его самого.
Проехали площадь Маяковского, свернули, а когда въезжали в ворота больницы, Клоун различил на табличке: «Институт нейрохирургии им. Бурденко».
Когда Клоун возвращался назад, то с каким-то щемящим чувством думал о том, что Ларису нужно простить, что нужно забыть все плохое и жить только хорошим, как бы это ни было трудно. Тут он вспомнил почему-то Полякова и его слова о том, что нужно тащить свой крест. Именно тащить, а не бежать в сторону при первой же неудаче.