Вернулась из института мама, вошла, спросила:
— Ты картошку почему не купил?
Вадим вздохнул, переключаясь из одного мира в другой, и недовольно посмотрел на девическую челку мамы.
— Мам, очень важно в жизни молодиться? — не отвечая на вопрос, задал свой.
— Что ты имеешь в виду?
Вадим улыбнулся, помолчал, затем сказал:
— Ну, то, что сознание все-таки, на мой взгляд, первично. В том понимании, что оно постоянно поправляет материю. Тебе хотелось бы всегда выглядеть моложе своих лет?
Мама провела пальцами с длинными наманикюренными ногтями по челке, сказала:
— Как ты всегда сложно говоришь! Вернее, отговариваешься. Лентяй ты, Вадька! — и другим тоном добавила, более жестко: — Завтра же купи картошки! Деньги на телевизоре оставлю! — и вышла, хлопнув дверью. Должно быть, обиделась за челку.
Вадим бежал глазами по строчкам, а сам думал о том, что книги и жизнь — несоизмеримые величины. Из-за книг он с недоверием относился к реальной жизни. И в последнее время так заразился этим недоверием, что начинал видеть одну лишь материальную, вульгарную сторону всего.
Блажен, кто забывается в книгах!
И Вадим забывался только в книгах. Он с некоторой долей страха чувствовал, что книги дают ему гораздо больше, чем люди. Для него воспоминание о людях всегда бледнело перед воспоминанием о книге.
Нейтральные строчки позволяли вести свою мысль, но вдруг эта своя мысль заглушалась: строчки исчезали и вставал тот застрочечный, забуквенный мир, облекался в плоть и кровь, напитывался запахами, наполнялся звуками, раскрашивался красками, становилось, короче, предметным то, что не было таковым.
В данном случае такими строчками стали: «…в эту же самую ночь, с субботы на воскресенье, Катерина, единственная служанка докторши, вдруг и совсем неожиданно для своей барыни объявила ей, что намерена родить к утру ребеночка…»
И он увидел лицо Катерины, точь-в-точь похожее на лицо Ольги Игоревны, увидел красного кричащего ребеночка, с еще не перевязанной пуповиной, ребеночка со взрослым лицом Славы.
— Вы, Ольга Игоревна, так хорошо обо мне говорите… Как будто я и вправду все могу делать, — сказала Нина, которую пригласила Ольга Игоревна для знакомства со Славой. Нина залилась румянцем и принялась теребить тесьму скатерти, опустив глаза.
Вадим смотрел на ее чистенькую, худощавую фигурку, большой лоб и длинную косу, так не вязавшуюся с представлением о современной девушке, вслушивался в ее речь, и ему казалось, что она как раз подойдет для Славы этой своей наивностью и недалекостью. Рот у Нины был большой, и губы не закрывали зубов, что выглядело очень смешно, и она напоминала кролика.
Слава с Вадимом выходили несколько раз в коридор курить, и Слава, волнуясь и стряхивая пепел прямо себе под ноги, спрашивал с заметной дрожью в голосе:
— Ну, что скажешь, старичок? А?
— По-моему, для жены — в самый раз, — говорил Вадим, взвешивая в уме все «за» и «против». — Какая у нее прекрасная коса! Это же говорит о ее чистоте! — Вадим тут же хотел сказать о своем завтрашнем дне рождения, на который он собирался пригласить и Славу, и — главным образом — Ольгу Игоревну…
— Но зубы! — болезненным тоном перебил Слава. — Рот, как у крокодила! Безобразный ртище! Как представлю, что с ней придется целоваться, дрожь в коленках начинается…
Возвращались в комнату, чтобы еще и еще раз всмотреться в Нину и вслушаться в ее голос.
Откровенно говоря, Вадиму с первого же взгляда эта девушка не понравилась. Она поразила его своим каким-то утомленным, крайне болезненным видом. Несомненно, она была молода, неплохо сложена, с почти что правильным (если бы не огромный рот!) лицом, но, в сравнении с Ольгой Игоревной, казалась угловатой, вялой и попросту глупенькой.
Сватовство она воспринимала очень серьезно, и так же серьезно говорила, как будто Слава уже согласился на ней жениться:
— Я не люблю, когда мужчины выпивают. У меня сразу это кончится. По хозяйству будем работать вместе. Нужно мужу ходить в магазины, мыть пол, чистить картошку…
По-видимому, главным в женитьбе она считала плановость и хотела это подчеркнуть. Она говорила: