— Материального ущерба не нанес? А, старички?
— Все нормально, старик! С тебя пузырь!
— В получку поставлю!
Монтеры связи смеялись:
— В получку мы сами нажремся до поросячьего визга! Ты сейчас давай!
Слава разводил руки в стороны, говорил:
— Се… мы… сегодня все выжрали… Ста-арики, да-айте выпить! — говорил он, обводя взглядом группу.
Кусков снизошел, сказал Бычку:
— Да-ай, по-острадавшему…
Бычок артистичным жестом выхватил из заднего кармана брюк еще один «агдам».
— Э, тутова не надо! — закричал со сцены пожарник. — Вона, подите, — перешел он на шепот, — в гримерную.
Слава запел:
— Не грусти, человечек! — вскричал Бычок, обнимая Славу и целуя его в щеку. — Пройдет и дождь, и снег… Каждый год, каждый век у любви есть дождь и снег!
Они пошли, покачиваясь, в боковую дверь зала. За ними двинулись остальные.
Вадим нагнал Славу на подходе к гримерной, сказал:
— Кончай ты это… Уже второй час ночи… Надо домой!
Вошли в тесную озеркаленную комнату, кто-то быстро распорядился, Слава выпил залпом стакан вина, хотел что-то сказать, но передумал, опустился на стул, тут же уронил голову на колени и упал на пол.
— Го-отов! — весело воскликнул Бычок, высасывая остатки вина из горлышка.
Кусков поглядел на его сияющее лицо и хмуро прогудел:
— На во-оздух его… Отва-аливаем!
Шофер автобуса давно уже томился в ожидании. Славу кое-как внесли в узкую дверь и уложили на заднее сиденье. Вадим сел рядом и все время, пока ехали, придерживал его, притискивая к спинке.
Вадим не просто нервничал, а им овладело чувство досады, настоящего отчаяния от бессмысленности и бесцельности этого телевизионного шоу. Неужели эти люди были рады и довольны такой жизнью? Вадиму хотелось сделать так, чтобы всем им вдруг стало стыдно и горько и чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта жизнь, чтобы увидели темную улицу, услышали, как чавкает под ногами грязь, чтобы наконец-то поняли, что, проснувшись завтра утром, ровно ничего не обнаружат, потому что для того, чтобы что-то обнаружить, нужно создавать духовный задел сегодня.
А завтра опять будет водка и этот бездарный балет столетней давности, будет огромная толпа, армия телевизионщиков: группа режиссера, администраторы, монтеры связи, телеоператоры, осветители, инженеры ПТС, бутафоры, гримеры, реквизиторы, балерины, шоферы автобусов и разъездных легковушек… То есть будет синдикат, Молох голубого экрана, который создаст такую бездарность, что даже ценитель балета, посмотрев минуты две-три, погасит этот голубой экран, дабы углубиться в книгу какого-нибудь самиздатовского гения, чтобы не похоронить себя преждевременно духовно.
Шофер автобуса включил приемник, который голосом Утесова запел:
— С «ручником», парень, поедешь, — сказал Чистопрудов. — Вона, в каптерке возьми кумулятор…
Было шесть часов вечера, но еще не стемнело, день заметно прибавился, шел март четвертым числом. Кое-где у метро, из-под полы, цыганки торговали мимозой, теплое солнце подтапливало слежавшийся почерневший снег, из подворотен тянуло гнилью. Вольный весенний ветерок с юга приятно гладил по лицу.
Оператор, автор и Вадим сели в «Волгу» и к семи были в Шереметьеве. В сумерках поблескивали фюзеляжи самолетов, горели огни, светились окна аэровокзала и домиков аэродромных служб.
Автор побежал выяснить, где и что снимать, оператор и Вадим остались в машине. Оператор расстегнул «молнию» меховой курки, повернулся к Вадиму, спросил:
— Кто же нам ужин подаст?
Вадим недоуменно пожал плечами. Светлые глаза оператора смотрели весело и приветливо.
— Удивительно великолепный вид! — сказал он, кивая на огни и самолеты.
Вадим хотел что-то ответить, но в это время подбежал автор, вспотевший высокий и упитанный человек лет сорока, рывком распахнул дверь и крикнул:
— Скорей! Вперед! Зафрахтовал рейс! Начальник управления дал добро!