— Вы сказали, что воевали в разведке. Не могли бы рассказать о каком-нибудь значительном эпизоде из фронтовой жизни?
Учитель отнесся к этому вопросу без всякого воодушевления.
— Говорят, что о войне и о болезни, — сказал он, — рассказывать нельзя. Это надо пережить.
Вадим с еще большим уважением смотрел на учителя, а Игорь задал еще один вопрос:
— Что вы думаете о тех людях, которые «воевали» при штабах, а после войны громче всех кричали о своей роли в победе? Знаете ли вы таких «героев»?
Учитель нервно загасил сигарету о пепельницу, сказал:
— К сожалению, есть такие люди. Это воры — они стараются присвоить чужое. Таких людей приходится встречать и сейчас, видеть по телевизору, на трибунах!
Когда вернулись на студию и Вадим сдал отснятый материал в проявку, Игорь предложил заехать к нему.
— Дам кое-что почитать, — добавил он.
Трамваи бежали по Шаболовке, высекая из серебристых рельсов бело-рыжие искры. У проходной тормознул обшарпанный «Москвич» — пикап, и из него вышел актер Ульянов, в кепке-букле и в хромовых сапогах.
В доме Игоря на многочисленных полках стояли Толстой и Гамсун, Набоков и Гумилев, Пастернак и Достоевский, Гроссман и Платонов…
Большая часть книг была русскоязычными вариантами западных изданий. Игорь сунул Вадиму книгу в мягком переплете, обернутую в газету, сквозь прорыв которой виднелось одно слово названия: «…террор».
— Наше свободолюбие, — сказал Игорь, глядя в глаза Вадима, — еще зачастую не более чем жалкий недоносок. У нас недостает истинной смелости и интеллигентности, которые вносят в сложную политическую жизнь бодрую живость ума. Ты думающий парень и тебе надо глубже всматриваться в жизнь людей. Я убежден, что знание многочисленных жизненных обстоятельств и отношений приносит молодым гораздо больше пользы, чем все нравственные теории.
Вадим выслушал это и после паузы, подумав, сказал:
— Последние приходят к человеку только с опытом, в известной мере как компенсация того, чего уже нельзя изменить. Поэтому, я думаю, книги столь же необходимы молодым, как и живое знание жизни. Умные книги придают живой жизни форму, как гений облекает в совершенную форму грубый кусок глины.
Щелкнув пальцами, Слава, облаченный в черный пиджак с шелковыми лацканами, в галстуке-«бабочке», парящей над белой сорочкой с кружевными всплесками вдоль планки с перламутровыми пуговицами, сказал:
— Старичок, тебе лучшее место! — И убрал со столика, приютившегося в углу за колонной, табличку: «Стол не обслуживается». Затем, подумав, присел на минуту, сверкнув белым пробором: — На хрена мне это телевидение сдалось! Здесь я без четвертака в день не выхожу! Да еще продукты! Сыт, короче, старичок, пьян и нос в табаке!
Вадим сидел молча, не шевелясь, как будто напряженно взвешивал в уме: где выгоднее работать — на телевидении или в ресторане. На самом деле он думал о том, как скорее вырваться от Славы и бежать к Ольге Игоревне.
— Что ты молчишь, старичок? Укормлю, упою!
Вадим пожал плечами, сказал:
— Я же не пью, ты знаешь. И есть что-то не хочется…
— Это мы посмотрим. А я тебе шашлычок с соусом сейчас изготовлю! И баба должна подойти. Женюсь! — воскликнул Слава и, бросив перед Вадимом меню, помчался на кухню.
Через некоторое время Слава, грациозно лавируя между столиками, держа на ладони поднос, подлетел к Вадиму, поставил перед ним на хрустящей скатерти закуску и графинчик водки.
— Салатик, старичок, — Слава закатил глаза и чмокнул щепоть пальцев, — закачаешься! Рыбка — севрюжка, маслинки, лимончик, свежие помидорки!
И все в уменьшительной форме, чтобы сами слова лоснились и приобретали вкус, запах и цвет.
Вадим смотрел на Славу, и странное ощущение чуждости, даже враждебности приобретали эти словечки, и весь Славин вид в черном костюме с поблескивающими шелковыми лацканами, с «бабочкой», с легкомысленными кружевами белоснежной сорочки отталкивал.