— Наконец-то вы стали подниматься, — заметил Харниш, поднимая в свою очередь на тысячу.
Макдональд повысил еще на тысячу.
Тут игроки выпрямились, и всем стало ясно, что на руках настоящая карта. Хотя на их лицах не отражалось ничего, но все бессознательно напряглись. Каждый игрок старался держаться естественно, и каждый делал это по-разному. Хэл Кэмбл был подчеркнуто благоразумен. Француз Луи выглядел сильно заинтересованным. Макдональд сохранял свое обычное добродушие, слегка его утрируя. Кернс был холодно-бесстрастен и необщителен, а Элем Харниш по обыкновению смеялся и подшучивал. В банке было уже одиннадцать тысяч долларов; в центре стола громоздилась куча марок.
— У меня больше нет марок, — жалобно протянул Кернс. — Перейдем лучше на запись.
— Рад, что ты останешься, — сердечно отозвался Макдональд.
— Меня еще не укатали. Я уже внес тысячу. Как дела сейчас?
— Тебе будет стоить три тысячи, чтобы остаться, но никто не помешает тебе повысить.
— К черту повышение! Ты, должно быть, думаешь, что у меня такие же карты, как у тебя. — Кернс посмотрел на свои карты. — Но вот что я тебе скажу, Мак, — игра моя, и я вношу три тысячи.
Он нацарапал сумму на кусочке бумаги, подписал свое имя и бросил расписку на середину стола.
Центром внимания стал француз Луи. Некоторое время он нервно перебирал карты. Затем пробормотал: «Ах, шорт! У меньа нэт даше самой маленькой игры», — и с сожалением бросил карты.
В следующую секунду глаза всех уставились на Кэмбла.
— Я не подведу тебя, Джек, — сказал тот, удовольствовавшись объявлением следуемых двух тысяч.
Взгляды всех обратились на Харниша, который нацарапал что-то на листке бумаги.
— Я хочу показать вам всем, что у нас здесь не филантропическое общество воскресной школы, — я поднимаю еще на тысячу.
— А я на другую, — подхватил Макдональд. — Игра еще твоя, Джек?
— Моя. — Кернс долго крутил свои карты. — И я сыграю, но вам следует знать, каковы мои дела. У меня есть пароход «Бэлла» — цена ему двадцать тысяч, ни на унцию меньше. На Шестидесятой Миле запасов у меня на пять тысяч. И вы знаете, я получил лесопильню. Она сейчас у Линдерманна. Крепко я стою?
— Наваливайся; твои дела хороши, — ответил Пламенный. — А уж раз мы об этом заговорили, то я упомяну, что у меня в сейфе Мака лежит двадцать тысяч, да столько же осталось в земле в Мусхайде. Ты знаешь, где они, Кэмбл? Есть они там?
— Наверняка, Пламенный.
— Сколько сейчас ставить? — спросил Кернс.
— Две тысячи, чтобы остаться в игре.
— Мы тебе всыпем, — предостерег Пламенный.
— Очень уж игра хороша, — сказал Кернс, бросая расписку на две тысячи в растущую кучу. — Я так и чувствую мешок с песком за спиной.
— У меня нет игры, но карта сносная, — объявил Кэмбл, прибавляя расписку, — все же это не такая карта, чтобы можно было поднимать.
— А у меня такая… — Пламенный остановился и написал расписку. — Я поднимаю еще на тысячу.
Тут Мадонна, стоящая за его спиной, сделала то, что не разрешается даже лучшему другу. Перегнувшись через плечо Пламенного, она схватила его карты и, заслоняя их, внимательно вгляделась. У нее в руке было три дамы и две восьмерки, но никто не мог угадать, что она увидела. Глаза игроков внимательно впивались в ее лицо, пока она изучала карты, но, казалось, черты ее были высечены из льда — выражение лица оставалось неизменным во все время этой процедуры. Ни один мускул не дрогнул, ноздри не раздулись, даже глаза ее не блеснули. Она опустила карты на стол, и глаза игроков медленно оторвались от нее, ничего не узнав.
Макдональд благодушно улыбнулся:
— Я остаюсь и на этот раз — я кладу две тысячи. Как игра, Джек?
— Все ползет, Мак. Ты прижал меня, но эта игра все равно что ретивый конь; мой долг — ее оседлать. Я объявляю три тысячи. У меня недурная игра; Пламенный тоже объявит.
— Уж он-то объявит, — согласился Пламенный, после того как Кэмбл бросил свои карты. — Он знает, когда нужно действовать… Объявляю две тысячи и беру прикуп.
В мертвой тишине, нарушаемой лишь тихими голосами игроков, прикуп был сдан. В банке было уже тридцать четыре тысячи долларов, а игра наполовину еще не разыграна. К изумлению Мадонны, Пламенный оставил трех дам, сбросил две восьмерки и потребовал две карты. На этот раз даже она не осмелилась взглянуть на его прикуп. Она знала, что даже ее самообладанию бывает предел. Не посмотрел и он. Две новые карты остались лежать на столе, как были ему сданы.