Торстен чувствовал себя как довольная муха, ползущая вверх по стене. По стене, которая была изнанкой. Изнанкой, у которой, понятно, имелась и другая сторона, лицевая.
ВЫДУМКИ ВСЕ ЭТО
Стиг отсутствовал довольно долго. Наверняка скрупулезно обследовал весь второй этаж. Ну и хорошо, подумал Торстен. Можно пока спокойненько поработать. Вдруг он вообще не вернется? Кто его знает, чудной он все же какой-то, Стиг этот. Утаивает что-то. А карьеры! Ценой в миллионы! Никогда он ими не владел! Во, наплел! Выдумки все это. Он ведь и мальчишкой горазд был сочинять, верно?
Но вспомнить Торстен, черт подери, ничего не мог. Мало того, из памяти стерлись вообще все детские эпизоды с участием Стига.
Может, летние вылазки на велике к Сэтра-Брунн? Но Стиг вроде бы с ними не ездил, а? А когда гоняли вдоль канала, переругиваясь со смотрителями шлюзов? Торстен многих ребят помнил, а вот Стига нет. И все же он ничуть не сомневался, что вправду были какие-то интересные истории, в которых участвовал и Стиг. Наверняка были.
Удивительно все-таки, до чего странными и чужими кажутся друзья детства, когда встречаешь их вновь спустя много лет. А они еще и панибратствуют, хотя ничем в общем-то такого права не заслужили.
Торстен клал плитку наверху стены, стало быть, без подставки под ноги не обойтись. Иначе бордюр не сделать. Ростом, увы, не вышел, частенько и насмешки терпел из-за этого. Он принялся шарить по шкафам и чуланам (благо в квартире их много) в надежде найти стремянку или хоть ящик, чтоб было на чем стоять.
В сердцах он сновал от дверцы к дверце, открывал, закрывал. Только всего и нашел что брошенные бутылки на полу в одном из чуланов. Две пустые косушки, оставленные кем-то из прежних работяг. И в тот миг, когда он, что называется, налетел на трехногую табуретку, которая все это время стояла в большой гостиной, прямо перед глазами, ему вдруг вспомнилась Ирен.
Об Ирен он вспоминал нечасто, потому что хотел сберечь память о ней в первозданном виде. А память эта была тесно связана с его невеликим ростом. К примеру, зимним вечером — наверно, в начале тридцатых — они с Ирен стоят и ждут, когда откроются двери кинотеатра. Стоят, держась за руки. Чтобы держаться за руки, они обычно снимали шерстяные варежки. Но до чего же неприятное чувство — стоять в толпе, где едва ли не все выше тебя. И вот наконец отворялись врата рая. Обертки от тянучек на полу, в зале пахнет пылью и сыростью от драповых пальто, вымокших под снегом. Райское блаженство заключалось не столько в том, что показывали на белом экране, а были это сентиментальные ленты с Кларком Гейблом, Авой Гарднер и иже с ними, сколько в том, чем можно было заняться впотьмах с Ирен. И пустяком такое не назовешь. Ведь ему дозволялось проникать в мягкие, теплые и даже теплые и влажные местечки. Посреди «Багдадского вора» с Дугласом Фэрбенксом он гордо убедился, что всего-навсего пальцами сумел вызвать у этой горячей девчонки оргазм, да какой — едва на стуле усидела.
Чтобы дотронуться до Ирен — до всех ее мягких, интимных местечек, — поневоле пойдешь в кино. На улице один только снег, высоченные сугробы, а дома у Торстена об этом даже думать нечего. Он по-прежнему жил при маме, спал в комнате; мама ночевала в кухне, на диване. А на чердаке он устроил фотолабораторию. Так что девчонку не приведешь, без вопросов.
Время сновидений, время грез. Неразрывно связанное с вечным снегопадом, шерстяными варежками, вытертым зимним пальто Ирен, снежинками у нее в волосах.
Она жила на верхнем этаже довольно большого дома, у двух старых дам. Они доводились ей тетками по матери и были чрезвычайно благовоспитанны. Дочери пробста6 с кем попало не общаются. Торстен видел их раз-другой в Хальстахаммаре, но в общем никогда с ними не разговаривал, если не считать того собрания церковного союза, с посылочным аукционом, где он познакомился с Ирен. Такие собрания в Хальстахаммаре как бы ненадолго соединяли благовоспитанную публику и тех, кто попроще. Перед Иисусом все были вроде как равны.
Обычно Торстен и Ирен встречались на почтительном расстоянии от дома, на углу Кнектбаккен. Вдобавок каждый раз приходилось загодя изобретать для Ирен благовидный предлог, чтобы она могла вечером выйти из дома. Хотя ей уже исполнилось девятнадцать, заводить с тетками разговор насчет кино и тому подобного было бесполезно. Ведь они чуть не вышвырнули племянницу за дверь, когда подружка коротко ее подстригла.
Следующей осенью Ирен ушла из его жизни почти так же внезапно, как и вошла в нее. Отправилась в Упсалу изучать кулинарию и иные домоводческие премудрости. Они обещали писать друг другу, но из этого ничего толком не получилось.