В окошко было видно какой-то бугорок земли, и мне показалось, что именно там была землянка комбата, Я спросил.
— Да-да, землянка была. А до войны яма силосная. Я вышел из избы… Неужели это всё было, было?
— Лида, — сказал я вернувшись. — Я пойду на бывшую передовую. А вы пока отдохните здесь.
— Вас проводить? — спросила хозяйка.
— Да нет. Найду я. Разве можно забыть такое.
— Лес-то черновский порубили сильно. Видите, елей-то нет совсем. Зато яблони дикие в лесу выросли. Наверное, солдатики получали в посылках, вот из семечек-то и пошли яблоньки. Не узнаете лес. Может, все-таки проводить?
— Спасибо, не надо.
— Можно мне с вами? — спросила Лида. — Или я вам буду мешать?
— Вы устали, наверное?
— Нет. Можно?
Я пожал плечами… Неужели не ясно ей, что туда мне надо пойти одному.
— Знаете что, Лида, давайте поищем могилу… Эта бумажка у вас с собой?
— Да.
— Одиноко стоящее дерево… Где тут могло быть одиноко стоящее дерево? — спросил я хозяйку.
— Вы идите, а мы тут пораскинем мозгами. Может, вспомню я… Хорошо? — обратилась она к Лиде.
— Хорошо.
— А он пусть идёт. Ему там без нас будет, что вспомнить. Идите.
Я вышел из избы и подался сразу вправо. Где-то на опушке, близ Чернова, стояла артиллерийская батарея. Какие-нибудь следы от неё должны остаться. А от неё я уж сориентируюсь.
Удивительное чувство охватило меня. Я всё ещё не мог представить реально, что действительно здесь, двадцать лет тому назад я был, что вот этой дорогой, тогда протоптанной, я возвращался на передовую после редких вызовов в штаб. Да, этой… Только тогда по сторонам, лежали раздетые до белья трупы, только тогда стоял в роще тяжелый дух тления, который не могли забить запахи только пробивающейся весны. Пахло еще гарью, дымком от костров, а после миномётных налетов долго стоял едкий запах серы… И ещё чем-то пахло, неуловимым, неопределенным, но присущим только передовой. Иногда этот запах я чуял и в других местах и даже после войны, и он сразу возвращал меня в весну сорок второго.
Да, всё происходило здесь… Ещё немного, и я войду в черновскую рощу, пройду её и выйду к овсянниковскому полю… Но пока я не наткнулся на остатки артиллерийской позиции, я всё ещё не верил в это. А сейчас поверил! Окоп обвалился… Около валялись ржавая пробитая каска, кожух от гранаты РГД и солдатская кружка… И сразу воскресло всё!
Меня забила дрожь, я прибавил шаг, стараясь скорей дойти до рощи, скорей выйти к полю, скорей увидеть и узнать всё — и воронки от самолётных бомб (они наверняка должны остаться), и следы редких землянок, и тот пятачок, на котором бедовала моя таявшая каждодневно рота… И овсянниковский овраг, по которому шла немецкая разведка, и тот выступающий редкий подлесок, с которого ночью наступали на Паново… Всё, всё хотелось мне увидеть скорей и узнать, потому как в этом узнавании была щемящая сладость — всё это было, было не с кем другим, а именно со мной.
Я вошёл уже в лес… Дожди, которые были недавно, залили маленькие воронки от мин водой, и они поблёскивали голубыми блюдцами по всей роще… Сколько же их? Вся земля буквально через шаг-два была в этих небольших круглых лужицах…
Как жили мы здесь? Как оставались живыми на этой насквозь прострелянной, на каждом метре развороченной разрывами земле? Бог знает.
Конечно, при мне воронок было меньше. Но фронт тут стоял еще год с лишним, и если за два месяца было всё разворочено, то можно представить, что ещё год по этому черновскому лесу по нескольну раз в день били мины, снаряды, бомбили самолёты…
Да, лес я не совсем узнаю… Больших деревьев почти нет, и он весь заполнен молодой порослью — берёзками, осинками. Но вот эту воронку я помню это было при мне. Она и сейчас залита водой. Метрах в двадцати находился мой шалаш, и меня немного подбросило вверх, когда взорвалась эта бомба, и оглушило.
Я остановился, закурил самокрутку… и тогда эту воронку через несколько часов залило водой, и мы, столпившись около неё, удивлялись её размерам и тому, что никого при этой бомбёжке из нас не убило и не ранило. Странно бывало… Порой после сильнейшего минометного и артиллерийского обстрела совершенно не было потерь, а порой несколько мин выбивали у нас трёх-четырёх человек.
Я пошёл дальше. Было очень тихо, только урчанье трактора доносилось издалека. Но мне показалось — вот-вот должен загудеть самолёт. И если б он загудел, то, наверное, ощутил бы я холодок в груди, который всегда вползал, когда появлялись в небе самолёты. Я заспешил к полю… Как я шагну на него? Появится ли тошнотное, тянущее изнутри, обессиливающее чувство? Нет, не страха, не ужаса, а чувство неизбежности смерти, потому как, вступая на это поле, ты переступал страшную черту и холод небытия уже обдувал твою душу. Невидимая дверь в вечность была распахнута перед тобой, и только один шаг отделял тебя от неё… И ты делал этот шаг! И взмывал духом на такую высоту, достичь которой, пожалуй, тебе уже не удастся в обычные, мирные дни жизни…