Но встали рядом героическое «Триполье» и «Тезисы романа», задорная «Песня о встречном», грустно-смешные стихи о медведе, у которого «от меда зубы начали болеть», горчайшая «Елка», пронзительная «Соловьиха» — и обозначилась ясно, неоспоримо простая истина, что без Бориса Корнилова была бы неполной картина большой русской, советской поэзии.
Бродила, металась, искала выхода стихийная поэтическая сила. И там, где ей удавалось вырваться на поверхность, начинали бить ключи редкой красоты и особенной лирической мощи, полуприглушенной, словно сдерживаемой до поры.
Поэзию Б. Корнилова питают большие предчувствия. Даже когда он называл стихи «Память», не воспоминания прокладывали их лирическое русло, а прежде всего ожидание — завтрашних встреч, настоящей, без обмана, любви, яркой жизненной новизны и боев, — поэт был постоянно готов к ним.
Молодая поэтическая сила пружинила в строке («Яхта шла молодая, косая, серебристая вся от света — гнутым парусом срезая тонкий слой голубого ветра...»), раскачивала стих в лад «Качке на Каспийском море», весенняя, лихая, озорная. Легкость чувствований — чисто внешнее, немножко поза. «...Может, я развязен? Это — от смущенья моего!» И открывается за грубоватой простотой невысказанная нежность, за злостью — боль, — где же он, рубаха-парень, веселый, бесшабашный, а случается, и мрачный гуляка? Где?
Ирония, резкое, простецкое словцо нужны поэту, чтобы снять пафос, умерить излишние восторги, не впасть в чувствительность.
Высокие слова «революция», «социализм», «коммунист» звучат у Корнилова во всем их первоначальном, истинном смысле. Они заряжены огромной, искренней преданностью поэта реальности, которая заключена в этих словах («наша слава, наша революция, в наши воплощенная дела»), — и не нуждаются в цветистых одеждах образных определений.
Лучшую свою песню Корнилов видел летящей («Вот летит она, молодая, а какое горло у ней! Запевают ее, сидая с маху конники на коней»). Сказано точно, ибо всё в корниловских стихах — порыв, движение. Тихая размеренная жизнь постыла поэту, обычно она синоним затхлого обывательского прозябания. «Спокойствие — прах».
Нет его и в природе: «Гремучие сосны летят, метель нависает, как пена, сохатые ходят, рогами стучат, в тяжелом снегу по колено». И в летней ночи нестойко оцепенение: «перебитый в суставах кустарник... рушится на окно», «звезды падают с ребер карнизов», — аллитерацией усилено ощущение затаившейся где-то близко грозы. Пейзаж тревожен, по-своему соотнесен с судьбой земли — «сосновые лапы над миром, как сабли, занесены».
Кипела жизнь в стихах Корнилова. Даже цвет у него динамичен. Обжигает сочетание синего и золотого во всех оттенках: «рябины пламенные грозди и ветра голубого вой, и небо в золотой коросте над неприкрытой головой»; «золотое твое варенье, кошка рыжая на печи, птица синего оперенья, запевающая в ночи».
Годы шли. Новая жизнь все теснее обступала человека. Ее детали сначала грубовато и неуклюже врезались в нежную, раздумчиво-песенную плоть стиха. Не однажды поэт говорил «прощай» старой Руси и возвращался к ней вновь («я все-таки сердце и голос теряю, любовь и дыханье твое потеряв»). Но и после того как он решительно вышел на просторы современности, в стихах Корнилова осталась вечная Россия, еловые ее чащи, берестяные туеса, волжский плес, красноперые окуни в реках, осталась как исток, о котором грешно забыть, как нить, связующая с поэзией прошлого.
А в дальнейшем рядом с этим образом, не сливаясь, все активнее утверждался другой. «В лоб туманам, битвам, непогодам» шла молодая республика. Многолик ее образ. Это она — отважные летчики, что пришли на помощь гибнущему «Челюскину». Поднявшиеся в небо стратостаты — тоже она. И покоренная человеком, «перекошенная вода» Свири. И председатель колхоза, который «идет до конца» по нашей планете под дулами кулацких обрезов. Советская новь начала тридцатых годов дала Корнилову широту поэтического дыхания, масштабность мысли.
О лирике Корнилова не скажешь «ювелирная работа» — он поэтизировал все крупное, большое, сильное, любил лирическую гиперболу: