Полюс радости и света в поэзии Б. Корнилова — «Песня о встречном». Многоголосая, она вобрала в себя дробь пионерских барабанов, утренние заводские гудки за Нарвской заставой, гомон трудовой улицы. Это песня об утре страны, об утре свободного труда, об очень молодой, простой любви.
Поэмы Б. Корнилова, особенно «Триполье» и «Моя Африка», выявили — сильно и рельефно — существенные тенденции его лирики: тягу к героическому, горячий интернациональный дух, монументальную лепку образов.
Корнилов шел наперекор сто раз перепетым истинам (ведь человек открывает их заново во все времена) — и романтически многозвездной была его поэзия (сколько их, «белых», «зеленых», «острых», «пылающих», «высоких» звезд, горит в его стихах!), а сам поэт — «сентиментален оптимистам липовым назло». «Сентиментален» потому, что в грохоте дней не подавил в себе человека, не приглушил боли от подлости и предательства, веры в любовь, радости — от солнечного запаха моря и песен под гитару ветреными ленинградскими вёснами. Он был «сентиментален» в том смысле, что не принимал жизни бездумно, искал себя в своем времени.
Корнилову близок «знаменитый, молодой, опальный, яростный российский соловей», дорог Пушкин, еще не расставшийся с «легкой юностью», неистовый — и уже трагически обреченный. Вглядывался в Пушкина — и лучше понимал себя, собственную судьбу:
Думаю о вас, не об убитом,
А всегда о светлом,
О живом.
Всё о жизни,
Ничего о смерти,
Всё о слове песен и огня...
Легче мне от этого,
Поверьте,
И простите, дорогой, меня.
Это было о Пушкине, было и о себе. «Всё о жизни, ничего о смерти», — как заповедь повторял Корнилов. И до золотой зрелости оставалось совсем немного, но до рокового финала — еще меньше.
* * *
Прикидываюсь, прикидываюсь,
прикидываюсь домашней.
Поглядываю, поглядываю,
поглядываю на дверь.
Как молодой барсучонок,
выкормленный кашей,
Всё по тайге тоскую,
как настоящий зверь.
Мне чудятся корни липы,
И шерсть моих черных братьев,
И папоротник, и папоротник,
И папоротник в дупле.
А после запахло дымом,
И люди меня забрали
И поселили в доме,
В сытости и тепле.
С тех пор уже пахло дымом
Всё утро и каждый вечер.
Я долго скулю под дверью
И новых хозяев злю.
Но пищу их принимаю,
И мне защищаться нечем,
Хотя я одним не верю,
Других я не полюблю...
И открываю двери —
Однажды, как будто ветром,
Беру я билет к восходу,
И только тревожусь я:
Неужто меня, как зверя,
Пропахшего человеком,
Не примет уже сегодня
Лесная моя семья?
Прикидываюсь, прикидываюсь,
прикидываюсь таежной.
А все мне чужи и странны
Лесные эти края...
Я шлю домой телеграммы,
Я думаю все тревожней:
Неужто меня забыла
Родная моя семья?
* * *
Он ее вдохновенно выдумывал.
Всю медовую ворожил.
Подарил он ей очи лунные,
Землю под ноги положил.
И картина любила художника,
Для него была — не для всех.
Подходил он к ней настороженно,
Все не веря еще в успех.
Их глаза иногда встречались,
Он подмигивал ей слегка.
И на лбу у нее качались
Два сиреневых завитка.
Но однажды все было кончено.
И последний мазок, как пощечина,
Как последний разрубленный трос.
И художник ушел, как матрос.
Чуть раскачиваясь, ушел.
Одному был он верен свято —
Так работать, как будто шторм,
И нельзя ничего на завтра.
А она кочевала по выставкам,
Вся медовая, как вначале.
Лишь глаза погрустнели и выцвели,
И все ждали кого-то, ждали...
* * *
Я совсем, совсем невесома.
Я ведь чайка, во мне лишь ветер.
Ни любви,
ни обид,
ни дома
Нету в этом плывущем свете.
Волны льются, и небо льется,
Уплывает земля куда-то.
Я пою, потому что поется,
Я лечу, потому что крылата.