Выбрать главу

В 1912 г. Кузмин приветствовал (в сборнике «Вечер») «новый женский голос, отличный от других и слышимый, несмотря на очевидную, как бы желаемую обладателем его слабость тона». Так говорила и сама Ахматова: «Слаб голос мой» или «И голос мой незвонок». Это был, действительно, женский голос, противостоявший и голосу Блока и особенно голосу Маяковского.

Малая форма, сжатость и энергия языка, разговорность, точность. Установка на интонацию, произносительная, артикуляционная природа. Речевая мимика. Интонация интимная, частушечная (голошение, причитание), молитвенная: шепот — и вскрикивания.

Дневник, роман в письмах, личные признания.

Трагический образ героини. Родство с Блоком. Ораторское слово Маяковского (тоже произносительное) — и разговорное у Ахматовой.

Лирика, превращающаяся в миф... Избранничество, «бремя» творчества, колдовская сила. Мечты о простой жизни. Память.

Мужество — потому что историческая, национальная миссия.

Новые стихи Ахматовой выросли из этого зерна. Голос стал торжественнее, история вошла в поэзию.

Величавость, равновесие, ампирность — классичность.

Возможно, что недаром поэтическая индивидуальность сохранена в поэзии именно Ахматовой.

...Ахматова сохранила и углубила прежнее свое мастерство, отказавшись от той часто парадоксальной психологической остроты, которой была окрашена ее лирика прежних лет. Ее язык стал строже и торжественнее. Центральным среди новых стихотворений кажется мне — «Маяковский в 1913 году». Это стихотворение — замечательный документ, бросающий свет на весь творческий путь Ахматовой и свидетельствующий о глубоком понимании ею исторической роли поэзии Маяковского.

Как в стихах твоих крепчали звуки, Новые роились голоса... .   .   .   .   .   .   .   .   .   . И еще неслышанное имя Молнией влетело в душный зал, Чтобы ныне, всей страной хранимо, Зазвучать, как боевой сигнал.

Это преклонение перед Маяковским многозначительно: им объясняется многолетнее молчание Ахматовой-поэта. Она как бы уступила слово Маяковскому. В этом сказались и серьезность и благородство ее литературной позиции и понимание новой эпохи. Поэтическая система Ахматовой неразрывно и органически связана с интимной лирикой. Голос Ахматовой продолжает звучать, но, конечно, не так громко, как он звучал прежде, когда создание такого рода психологической лирики было очередной поэтической задачей.

МИХАИЛ БЕРНОВИЧ

Вниманию читателей предлагаются две первые главы из поэмы безвременно умершего в этом году поэта Михаила Петровича Берновича. Поэма посвящена трагической гибели комсомольцев в Семеновском уезде Нижегородской губернии в 1919 году.

В селах уезда бесчинствовала белогвардейско-кулацкая банда, отнимала у крестьян скот, совершала убийства и поджоги. И вот в мае 1919 года, чтобы найти гнездо банды, по заданию укома РКП(б), комсомола и ЧК, три комсомольцаИ. Козлов, А. Дельфонцев и Н. Завьяловвпервые в жизни отправились в разведку. На лесной дороге их захватил патруль бандитов. При допросе комсомольцы держались мужественно, ничего не сказали, и были застрелены белым офицером.

Останки комсомольцев были торжественно похоронены в городе Семенове у школы. Одну из улиц в их память народ назвал «Улицей трех коммунистов».

ПОШЛИ ТРИ ПАРНЯ

1

Ворон ворожил на крыше скѝта. Губы сжав, Глядела в лес сердито Божья матерь древнего письма. Задом к ней Стоял мужик квадратный, Он точил о камень нож булатный По приказу, тайному весьма. Был он из особенно отважных, Людям — зло, Себе дарил добро. Денег николаевских бумажных Спрятал в землю полное ведро. Золото в кувшин — на дно колодца. Сгинул царь, Но ходит слух — вернется. (Государь! Ни праздников, ни буден. Моментально белый свет погас. Конокрад И теоретик ваш — Распутин Возле рая ожидает вас. Там апостол Петр, А может — Павел, Спросит: «От каких забот ослаб?» Как ты, государь, Россией правил, Честно ли работал, божий раб?) Все стоит мужик у старой ели, Черный, В паутинной канители, Шепчет про себя: — Мое не трожь. — Точит нож. Видавший сердце нож. А кругом В подснежниках поляна, На ветвях качается капель. Шаль из серебристого тумана Медленно развязывает ель. Молится мужик у старой ели: — Чтоб они не пили, Чтоб не ели, Чтоб на перекладине висели, Не пущу комбед на свой порог. До чужого жадных, Безлошадных, Господи, скрути в бараний рог. Жил я завсегда В довольстве, вольно, С хлебом-мясом, первый на селе. Четвертная, словно колокольня, Голубела на моем столе. А теперь от голытьбы указка: Хлеб — Москве, Не то разор, тюрьма... Ворон. Потаенный скит, как сказка, У телеги — добрый конь-савраска, С золотым овсом на нем сума. Лед стреляет на реке из пушки, На последней Снеговой подушке Умирает в ельнике зима. Снес мужик военное железо: Остры сабли, Двадцать два обреза, Тихо, тайно в божьи терема. Как ему велела молодая, Мягкая, — По телу не святая, — Ночью богородица сама. А потом — На хуторок, к старушке, Самогона хохломские кружки Пил, продрогший выше всяких мер. И скорей в гумно, Где ждал усатый Беспогонный, стройный, староватый, Злой немногословный офицер.