Жена Тимура, Дина, оказалась именно такой, какой я себе представляла. В ней не было и следа юности, свежести, грации и лукавства Фатимы. Нет, это была хоть и молодая, но уже достаточно монументальная, солидная женщина — спокойная, с плавными неторопливыми движениями полных рук и умными добрыми глазами. Закутанная в платок, но при этом тщательно накрашенная.
Кроме меня, в квартире было еще много гостей — бывшие сослуживцы Тимура, его коллеги, друзья. Было и множество женщин, явно увивавшихся вокруг Тимура, пытавшихся любым способом добиться его внимания. Он же, явно привыкший к знакам женского внимания, посматривал на них свысока, с этакой пресыщенной брезгливостью. Дина тихой тенью сновала между гостями, то подкладывая кому-то еще пирога, то предлагая чаю. Девочки, уже знакомая мне Белла и старшая, Эля, тоже ненадолго вышли к гостям, прочитали поздравительный стишок. И Тимур в этот момент смотрел на них с плохо скрытой гордостью и удивительной любовью.
И в ту минуту я на какое-то мгновение впервые в жизни позавидовала Дине и дочкам Тимура и самому Тимуру. Потому что у него было то, от чего я в своей жизни добровольно отказалась. Семья, дом, дети, любовь близких. Все то, чего я, вечный сумеречный воин, всегда была лишена. О чем могла только мечтать иногда — чаще всего ночью, когда лежишь без сна и дневные заботы не глушат навязчивые мысли, и одиночество подкрадывается к тебе и своей беспощадной костлявой рукой сжимает горло.
Я смотрела на Тимура, на то, как он наклоняется к дочкам, о чем-то перешептывается с ними, как Дина, мягко улыбаясь ему, уводит девочек из комнаты, и думала — а смогла бы я так? Неужели за все эти годы я совершенно задавила в себе нормальное человеческое стремление к счастливой мирной жизни, к близким людям рядом. К жизни, в которой не нужно ежечасно ждать приказа, вылетать на очередное задание и понимать, что именно от тебя зависит, прольется ли сегодня кровь каких-нибудь невинных, попавших в жестокую мясорубку войны.
Ответа на этот вопрос я не знала. Да и не время было им задаваться. В конце концов, я и сюда, в этот гостеприимный дом, попала вовсе не как обыкновенная гостья. И мне уже пора было действовать.
Несмотря на обилие людей в квартире, мне и здесь удалось раскинуть свои сети. Я незаметно укрепила пару «жучков» в гостиной — один на книжной полке, второй — на высоком торшере, стоявшем в углу комнаты. Затем пробралась в коридор, заглянула на кухню — и там тоже оставила свой след. Разумеется, доступ в супружескую спальню и детскую мне был закрыт, но я сомневалась, что в этих комнатах Тимур мог бы обсуждать какую-то важную информацию.
Покончив с установкой прослушки, я вышла на балкон и невольно залюбовалась видом. Над городом разгорался закат, небо пламенеющими полосами раскинулось над домами, бульваром и тянущейся у горизонта горной цепочкой. Багровые, оранжевые и розовые отсветы отражались в речной воде, и вся река тоже казалась охваченной закатным огнем. По бульвару неспешно шли пары, и откуда-то издалека доносилась легкая смутно печальная мелодия.
— Любуешься закатом? — спросил Тимур, выйдя на балкон вслед за мной.
— Очень красиво, — кивнула я. — И город такой… Словно сказочный.
— Видела бы ты его лет десять назад, когда тогдашний глава региона, Мирзоев, только заступил на пост. Это был пыльный, грязный, полуразваленный город. Советское финансирование давно закончилось, новых средств не выделяли. Кругом царили бандитизм, насилие… Обычному человеку вечером и на улицу было выйти страшно, — он помолчал и вдруг добавил с более интимной доверительной интонацией: — Знаешь, я страшно люблю Сунжегорск. Это ведь мой родной город, я тут вырос. И когда Мирзоев начал понемногу его восстанавливать и меня подключил… Мы сутками работали, ночей не спали, но это был вопрос чести — восстановить родной город, вернуть ему красоту, порядок, величие.
— Вы прекрасно в этом преуспели, — заметила я. — Я много где побывала. Но, пожалуй, второго такого романтичного города, как Сунжегорск, назвать не смогу.
Тимур улыбнулся и ничего не ответил, лишь посмотрел вниз, на расстилавшийся под балконом проспект. И во взгляде его мне померещилось то же, что виделось в нем, когда он смотрел на дочерей, — сдержанная гордость и глубокая любовь. И я невольно задумалась, можно ли такое сымитировать.