– Вы понимаете, – эк им важно всем, чтобы я понял! – там, за Барьерным Кряжем, нет будущего. Один тяжелый, монотонный, скудно оплачиваемый ручной труд. Сельское хозяйство. Лепестки роз. Тонны, стога лепестков роз…
В лепестках роз они и укрылись всей семьей, преодолев с грузовым драконом тысячи миль пути и неприступный Барьерный Кряж. Тогда казалось – все, что угодно, лучше того, что ожидало их там: целый день от восхода до заката на беспредельных гектарах под палящим солнцем.
– Ну и как? Лучше?
– Лучше, – упрямо сказал он. – По достижении совершеннолетия мои дети получат гражданство. Они смогут работать на фабрике. С машинами и чарами, а не ручной мотыгой, как тысячу лет назад. За Барьерным тысячу лет ничего не менялось. Разве что новые сорта роз вывели. Метрополии ведь нужны только розы.
Они чуть не замерзли насмерть, пролетая высоко над скалистой грядой: они знать не знали, как холодно в верхних слоях, но мысль о счастливом будущем согревала их. Ночью, беспрерывно чихая и сморкаясь, покрытые с головы до ног сыпью крапивницы, они выбрались со склада парфюмерной компании «Лан’ор» и отправились искать себе очаг и ночлег.
Кто-то же должен убирать мусор и подъедать кондитерский брак, и торговать мелочевкой в круглосуточно открытых фанерных будках?
– Но эту цену заплатить за наше будущее мы не в силах, – сказал Гедеон – так звали моего фея. – Если не сыщется иного способа вернуть крошку Ландыш, мне придется писать заявление обычным порядком, а значит – все было зря. Нас вышлют обратно, только положение наше будет еще хуже. Домишко-то мы продали, а деньги разошлись все на взятки…
Он осекся, вспомнив, что говорит с должностным лицом.
– Если будут расходы, – вмешался Диннем, как бы мимо проходя, – я того… в разумных пределах…
– Сколько у вас детей?
– Восемнадцать, – недоуменно ответил фей, отнимая ладони от лица. – Помилуйте, какое это имеет значение?
Действительно, какое? В совершеннейшей растерянности я допил свое пиво. Диннем сигнализировал издали, что денег не возьмет, но я не купился. Сказано – за спасение души и бессмертные ценности, значит, будем принципиальны.
– Любишь ты злачные местечки, – попенял я вместо приветствия.
Официант подскочил, убрал табличку «Заказано».
– Совмещаю приятное… с приятным, – ухмыльнулся Рохля, он же Дерек Бедфорд, бывший мой шеф и напарник. – Надобно одного человека подобрать. Вполне приличное кабаре, к слову. Не представляешь, Рен, как я рад тебя видеть.
Отнюдь. Я был бы весьма тронут, если мои коричневые уши трубочкой и консервативный галстук привели его сердце хотя бы в половину той же глубокой умиротворенной радости, что и мое – его ухоженная, связанная шелковой ленточкой рыжая грива. А вот черная кожаная «косуха» оказалась для меня внове. И темные эти очки-забрала – Дерек в них сразу чужим стал. Спрятал глаза – и лицо спрятал, одна челюсть на виду: щетинистая, мужественная… челюсть как челюсть, одна из тысяч, если не видно глаз.
– Что пьешь?
– Считай меня на работе. Кружка пива или рюмочка кьянти, больше не… Кьянти пахнет лучше.
– Хорошо выглядишь, – оценил я, и добавил, – бухгалтер.
– Аудитор, Рен, – скрупулезно поправил он. – Бухгалтеры передо мной строем маршируют. С девяти утра до шести вечера. Аванс. Премия. Никакой беготни со стрельбой. Что за прелесть этот нормированный рабочий день! Я даже снова полюбил кофе.
– Рохля, – усмехнулся я. – Растолстеешь.
– Э, вот уж нет. Элементарно не дадут.
Он улыбнулся и сделал мне знак помолчать. Что вовсе нетрудно, когда перед тобой кружка «Октябрьского».
Так случилось, что голоса я воспринимаю на нюх, и ненавижу сладкие. Но этот… он был как аромат растертых на ладони листьев, и свежий, как молодая кора, и повергал в оторопь, будто вы сплели забор из побегов ивы, а они возьми и зазеленей после первого дождя.
Будто пар поднялся от земли, позлащенный утренними лучами, и отделил меня от переполненного зала, и приходилось напоминать себе, что я слушаю, а не пью. То есть, сперва приходилось, а потом – какого черта?! О страхе перед завтра и непонимании уроков вчера, трепетно моля не погубить своими руками любви, случившейся сегодня, Тень Белой Птицы могла петь на любом языке.
Что ты делаешь с моей жизнью,
что ты делаешь со своей жизнью?
Уши мои онемели и покрылись мурашками от возбужденного чувства, и, скажу я вам, прочим зрителям тоже не очень пилось-жевалось. То тут, то там раздавался стук отложенной вилки или звон отставленного бокала, и кто-то перхал, давясь, и, пригибаясь, торопился покинуть зал.