— Здесь не живет! Не знаю такой!
Прозвучало почти как «такой не существует». Значит, ее не существует.
Он позвонил снова. На этот раз ответил мужской голос, сонный и враждебный.
— Уехала. Больше не вернется.
— Что-то ты призадумался, — сказал Арно. Потом встал, прошел к своему письменному столу и вернулся с письмом, вернее, с конвертом в руке.
— Вот, на тебе.
Артур прочел адрес отправителя. Нидерланды, Де — Рейп, ул. Вест-Эйнде, г-же Ааф Оранье для Элик Оранье. Ее почерк, изгибы железной проволоки.
— А где письмо?
— Письмо было ко мне. Так, обычное до свиданья и спасибо за беседы. Может быть, еще встретимся, все как всегда.
— А она не написала, куда собирается поехать?
— Нет, но думаю, что в Испанию. Хочу, говорит, выяснить кое-что об Урраке непосредственно на месте событий. Так что, скорей всего, она в Испании, хотя кто его знает.
— А про меня что-нибудь…
Арно отрицательно покачал головой.
— Все письмо — меньше полстранички. Я, надо сказать, очень удивился, когда его получил. Думаю, обратный адрес она написала для тебя.
Артур встал:
— Мне пора.
И это было чистой правдой. Ему пора было ехать в Голландию, повидать Эрну, посетить Де-Рейп, добраться до Испании. Япония была лишь отсрочкой, а может, и временным наркозом. Однако неизбежное оставалось неизбежным. Элик скрылась, но обозначила путь, по которому ушла. Пометила дорогу хлебными крошками, то ли для него, то ли нет. Ааф Оранье — имя, точно ружейный выстрел. Де-Рейп. Еще один выстрел. Мальчик-с-Пальчик ты или нет.
— Погоди-погоди, — сказал Арно. — Я договорился встретиться с Зенобией. За рюмочкой вина у господина Шульце. Может, позвоним и Виктору? Он давно нигде не появлялся. С ним так бывает, и это означает, что он очень занят. Но ради тебя он придет.
Повторение того, что уже было. Сосиски, Saumagen, шпиг, Hand/case, домашний сыр. Он вспоминает, как был здесь в прошлый раз и как, словно околдованный, ушел отсюда. Как это назвал Арно? Ах да, похищение Артура. Его похитили, а потом снова отпустили. Хотя выкупа никто и не заплатил. Он смотрел на своих друзей. И все то время, что пролегло между «тогда» и «сейчас», снова поблекло и исчезло, монастыри, храмы, дороги, все это сжалось в маленький комочек, и получилось, что Артур в тот раз отсюда ушел, а теперь сюда же вернулся. Япония находилась где-то внутри его тела, но сейчас он не мог ее там найти.
Виктор разглядывал поданный ему фаршированный свиной желудок.
— Прямо как мрамор. Работа могучих сил природы. Свинью расчленили, морду с пятачком разрезали на кусочки, губы, щеки, ноги, желудок, все сложили в совершенно другом порядке, а рядом положили картофелину, которая ранее не имела чести быть знакомой с нашей свиньей.
— Вы забыли о соляном прииске, — сказал господин Шульце. — А также о перечном дереве, о лавре и виноградной лозе… Здесь собрался воедино весь мир, мир без прикрас.
— Изумительно, — отозвался Виктор. — Сначала порядок, потом хаос, потом снова порядок.
— Хаос… — произнес мечтательно Арно, но его перебила Зенобия:
— Арно, ты опять завел свою пластинку! — И добавила, обращаясь к Артуру: — Он тебе еще не рассказывал, что на самом деле ты невидимка? Мистика плюс наука — это еще терпимо, вернее, этого не запретишь, нынче такое сочетание встречается даже в самых благородных семействах… Божественный промысел и тому подобное. Когда о Божественном промысле толкуют люди, понимающие суть вопроса, я прощаю им их маленькие странности. Но от романтики, пожалуйста, увольте. А мой любезный зятек едва прочитает что-нибудь о хаосе, или о частицах, или о непредсказуемости материи, так, глядишь, его уже и понесло. Для него это сплошная поэзия. Но, увы, плохая. Как ты в последний раз выразился? Вселенная была испорчена в час сотворения человека! В этот час она лишилась своего изначального священного единства, своего идеального равновесия. Арно! Ты что угодно превратишь в сказку.
— Это из-за тебя, — ответил Арно. — А что плохого в сказках? К тому же все прекрасно сходится, никакого противоречия. Изначально мир был целен и совершенен, а мы его испортили и столкнули с магистрального пути. Теперь мечтаем все вернуть на прежние места, причем об этом мечтаю не только я, жалкий лирик, но и твои собратья по науке. Но уже поздно!
— Не все собратья, не все.
— По поводу этого хлеба тоже можно сказать многое, — произнес Виктор. — Он тоже вот-вот отойдет в прошлое. Вот посмотрите.
Он поднес кусок хлеба к лампе.
— Такой хлеб в России до сих пор едят в деревнях, — сказала Зенобия.
— Он цвета земли.
— Разумеется. Только нам не нужно совершать еще этот кружной путь через хлебопекарню. Земля с зародышами пшеницы, перемолотая жерновами. Это мы и есть.
К столику подошел господин Шульце:
— Что-то не так?
— Все в порядке.
— Я заказываю этот хлеб в Саксонии. Малюсенькая пекарня, в точности как в средние века. Старинный рецепт. По вкусу очень подходит к сыру из Пфальца. Но большинство моих гостей не решаются его есть. По-моему, боятся. Слишком уж резкий запах у сыра.
— В средние века от людей тоже исходил резкий запах, — сказал Виктор, — так что других запахов они не замечали.
— Принесите мне, пожалуйста, «Хефе», — сказала Зенобия, обращаясь к Шульце.
— Ах, фрау доктор, вы ведь еще и вино пьете!
— Ничего не могу с собой поделать. Вспомнила вдруг Галинского. С мной всегда так бывает, когда мой зятек принимается рассуждать о прозрачности.
— Ни о чем я не рассуждаю.
Зенобия махнула рукой в сторону угла, где раньше сидел старик Галинский.
— Вспоминает ли его кто-нибудь еще…
— Я вспоминаю, — сказал господин Шульце.
Разговор вдруг оживился. Заговорили о том, что от смерти все равно никуда не денешься, и о том, что сталось со скрипкой Галинского, и о коротенькой статейке про него в газете «Тагесшпигель», и о войне — как ему удалось ее пережить?
Артур размышлял о звучании скрипки, в свое время поразившем его в каком-то берлинском ресторане, то ли в «Кранцлерс», то ли в «Адлоне». Если кому-то или чему-то ведомо, как лучше всего исчезнуть из этого мира, то только музыке.
— Он наверняка пережил войну так же, как и я, — сказала Зенобия. — Война — это ожидание. Мы все сидели и ждали, когда же это кончится. Ну вот и кончилось.
— Compassio.
Com-passio, со-страдание. Это слово произнес Арно. Или он сказал Mitleid, сочувствие? Есть ли разница между Mitleid и compassio?
Артур спросил об этом у Виктора.
— Mitleid — это тоже сострадание, но еще с примесью любви и жалости. Плащ, которым ты укрываешь ближнего. Как святой Мартин. По-голландски mededogen.
— Именно это я и имел в виду, — сказал Арно. И попытался произнести по-голландски: ме-де-до-хен.
— Но при чем тут сострадание? Кому и чему мы должны сострадать? — спросила Зенобия.
— Прошлому. И этому хлебу. И Галинскому. Тому, что отмирает, тому, кто умирает. В последнем разговоре с…
Арно взглянул на Артура.
— С Элик. Говори, не стесняйся!
— Да, в последнем разговоре с Элик мы как раз говорили об этом. Она рассуждала о бесчисленных книгах, которые ей предстоит прочитать, об именах, фактах, ведь в библиотечных хранилищах свалена уйма безжизненной информации… что это в общем — то разновидность сострадания — взять и изучить все это. Она абсолютно не сентиментальна, но мне показалось, она искренне страдает от того, что столько знаний и памяти похоронено в бумагах, архивах, ей бы хотелось обладать волшебной силой и оживить мертвое знание… и одновременно вечная дилемма — ведь прошлое никогда не увидеть таким, каким оно было, мы пользуемся и злоупотребляем им для достижения собственных целей, пишем книгу или исследование, надеясь отыскать правду, но все равно создаем конструкцию, которая оказывается ложью. Прошлое раскрошилось, и всякая попытка слепить из крошек целое…