И еще я видел и чувствовал, как Лина лежит, закутавшись в летнюю простыню, ей тоже не хочется вставать, она думает обо мне, о нас, и, пожалуй, это было единственное знание, которое мне мешало. Я был еще бессилен, а так - бессилен вдвойне.
По дороге к метро я прошел мимо булочной, хлеб, слава Богу, завезли рано, люди стояли спокойно, кое-кто рассуждал о вчерашнем происшествии, общее мнение склонялось к тому, что имел место "нормальный" полтергейст, и что только полтергейст или пришельцы способны вернуть Россию на путь истинный. Никто, впрочем, не знал, что есть - путь истинный. Чтобы было хорошо - и все.
Я шел вдоль бульвара, город казался вымершим, несмотря на то, что люди спешили по делам, толкались на остановках, ругали власти; утренняя жизнь бурлила, но у меня было ощущение, что ничего этого уже нет. Город чист, пуст и прозрачен. Я видел внутренности домов, квартиры - тоже пустые, и в этой тотальной освобожденности от людского духа проступала гармония, которую уничтожил своим явлением человек. Я примеривал миру новую (старую?) одежду, и она была хороша.
Любил ли я людей? Мне всегда казалось, что любил. Мне и сейчас это казалось, и верилось, что принятое решение - для людей. Не этих вот, конкретных, а для людей вообще - для человечества. Я знал: если опыт не удался и последствия неустранимы, то нужно начинать все заново. С нуля. Чтобы во второй раз не повторять ошибок первого.
Пожалуй, мне еще нужен был Иешуа - не для того, чтобы что-то узнать о себе, но чтобы укрепиться в своем знании. Я уже знал почти все, и знал, что все - правда. Убеждение явилось из глубины, всплыло, взлетело, воспарило, ни на чем, вроде бы, не основанное, но как только что забетонированное основание - готовое затвердеть мгновенно и навеки.
Иешуа я увидел в боковой аллее, как и ожидал - судя по всему, он проповедовал основы иудаизма, иначе зачем его стали бы колотить по чувствительным местам двое типов в черных куртках боевиков "Памяти"? Увидев меня, Иешуа, видимо, вспомнил о том, что существует и другой способ самообороны, кроме классического "если бьют по правой, подставь левую". Он дернулся, отчего его собеседники повалились как кегли, и пошел ко мне, и над головой его слабо светился ореол святости или, как сказали бы экстрасенсы, - аура мышления. Красиво.
- Кончилась суббота, - сказал я. - Какой же сегодня день - восьмой или шестой? Вперед мы идем или назад?
- Вперед, - сказал Иешуа, - но день сегодня шестой.
- Конечно, - согласился я, - нет движения без противоречий.
Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы он не повторялся из поколения в поколение. Деда по отцовской линии я видел, естественно, лишь на фотографиях в семейном альбоме - этакий бравый боец Красной Армии, кадровый военный, прошедший гражданскую и отечественную без единой царапины, дослужившийся до полковника и умерший от сердечного приступа в возрасте шестидесяти трех лет как раз в тот день (или даже миг?), когда в роддоме на Сретенке я издал первый крик.
Историю эту рассказал как-то дед по материнской линии. Мне было лет десять, и я не придал рассказу значения. Много позднее я понял, что в семье относятся очень серьезно к этой, скажем так, странности. Насколько я узнал, расспрашивая родственников, наша семейная "традиция" не имела исключений. Цепочка рождений и смертей прослеживалась до одного из современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке около недавно основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже, если верить преданиям, испанских. Конечно, кроме фактов, подтвержденных документально, были и легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука и продолжает жить в иной ипостаси.
Мне казалось сейчас, что одна из множества моих бывших душ и сущностей знала этого Иешуа - я еще не мог вспомнить деталей, но когда он сказал об окончании Субботы, у меня возникло четкое ощущение, что это уже было, и тогда, в первый раз, я сказал ему, что Суббота священна, кончиться она не может и... что еще?
- Тебя, видно, немало били в последние дни, - сказал я.
- Да, господин мой. Я привык.
- Ты привык. А я нет. И кое-чего не понимаю. Объясни.
- Что, господин?
- В предках своих - деде, прапрадеде - это был я, и линия моей жизни не прерывалась ни на миг?
- Конечно. Как могла она прерваться?
- Когда она началась?
- Ты и сам знаешь ответ.
Я знал ответ: она не начиналась никогда, потому что всегда была.
- Иешуа, - сказал я, - не говорю, что не знаю ответа. Я не понимаю его.
- Мне ли объяснять? Ты понимаешь все, господин, но еще не все помнишь.
Иешуа остановился. Мы дошли до перекрестка аллей, откуда была видна ажурная арка станции метро.
- Дальше пойду один, - сказал я. - А что будешь делать ты?
- Моя миссия завершена, господин. Отпусти меня.
Он был прав, но мне не хотелось, чтобы он исчезал без следа. Мне еще многое предстояло вспомнить и понять в себе, и хотя я мог сейчас больше, чем понимал, предчувствие пустынного и беспросветного одиночества сдавило виски, и я сказал:
- Останься. Пока. Мне трудно.
Иешуа кивнул, хотя я и видел сомнение в его глазах.
- Подожди меня дома, - сказал я. - В диспуты не встревай. Не хочу, чтобы тебя повесили на фонарном столбе или пырнули ножом. Распятия сейчас не в моде.
Я не стал ждать ответа и пошел к метро. Ключ я Иешуа не дал - войдет и так.
В холле института стояли Рыков и Фильшин, аспиранты кафедры космологии, и хохотали. Увидев меня, Фильшин перестал смеяться и сказал, как говорил уже битый час каждому входящему: