- Хочешь новость? Обалдеешь! Телекс из МАСа: красные смещения в спектрах всех галактик, отснятых этой ночью, сменились на голубые. Ха-ха! Вселенная вывернулась наизнанку! Или в штаб-квартире МАС кто-то рехнулся. Твое мнение?
- Всех-таки галактик? - деловито переспросил я.
Вот оно!
Я знал все это. Но какие же разные ощущения - быть без видимой причины уверенным в чем-то и услышать о том же от посторонних. Доказать себе. Поверить.
- Всех, чьи спектрограммы успели обработать, - сказал Рыков, глядя на меня с подозрением: не издеваюсь ли.
- Что же тут смешного?
Аспиранты повернулись ко мне спиной. Они были правы: говорить со мной не стоило. Смещения могли быть только красными, потому что Вселенная расширялась вот уже двадцать миллиардов лет. Она не могла вдруг начать сжиматься как не может сам по себе дать задний ход автомобиль, мчащийся с огромной скоростью по утреннему шоссе. Впрочем, с автомобилем можно еще что-нибудь придумать, а со Вселенной - попробуй-ка!
Но я-то знал, что наблюдатели не впали в детство, и впервые, стоя в холле института под большим портретом Бредихина, почувствовал (не поверил, а именно почувствовал) себя тем, кем, как я теперь это точно знал, был всегда.
Конечно, смена расширения Вселенной на сжатие и должна была стать первым шагом после Решения. Такой была программа. Что ж, предстоят дела посложнее. День восьмой как День шестой. Люди. Я должен был начать с них. С деяния, противоположного тому, которым закончил свою первую неделю.
А я не мог.
Я прошел мимо сотрудников, стоявших у конференц-зала и обсуждавших новость, не имевшую с их точки зрения, физического смысла. Я заперся в своей комнатке, где помещались только стол, стул и два стеллажа с книгами.
Я сосредоточился, но вместо того, чтобы привести в порядок мысли, начал вспоминать. Воспоминания были яркими, цветными, объемными - я в детстве, ну, это понятно, отец у меня железнодорожник, я изредка ездил с ним на тепловозе, недалеко, конечно. Я помнил, как мы подъезжали к перрону Курского вокзала, и я свысока смотрел на суетящихся пассажиров, и был горд до невозможности, мне казалось, что именно от меня зависят судьбы этих людей - куда они попадут: домой или в удивительную страну сказки.
И сразу - воспоминание, которого быть не могло, во всяком случае, - в моей жизни: бескрайнее поле, над которым стоит узкая как ятаган утренняя луна, а передо мной армия - люди в доспехах, со щитами, многие на лошадях, закованных в латы, гомон, крики, кого-то бьют вдалеке, я тоже на коне, в латах, едва могу пошевелиться, а рядом мои верные оруженосцы, сейчас я скомандую "к бою!", и все дрогнет и пойдет за мной - куда? Противник у меня за спиной, я даю последний смотр войскам, и вот-вот...
Но не было "вот-вот" - по странной ассоциации я вспомнил как меня тащили к отцу Аннунцио. Он сидел, небрежно накинув халат, сонный, не похожий на инквизитора, добрый дядюшка, а я стоял перед ним, трясся от страха, готов был целовать подошвы его башмаков, только бы он позволил мне сказать, облегчить душу, и в то же время я чувствовал совсем иное - свою способность уничтожить и этого надутого индюка, и весь его проклятый клан, способность, равную моей злости, и злость, равную моему желанию понять, кто я на самом деле и что за силы во мне.
Нет - не силы, сил-то как раз никаких не было: способности, которые, как я теперь знал, во мне есть, никак не проявляли себя, откуда же я знал, что они существуют? Ниоткуда - просто знал. Всегда.
Я позвал Иешуа. Назвал мысленно его имя, и он пришел, он стоял во дворе, и сейчас вокруг соберутся сотрудники. Я сбежал в холл и вышел во двор. Иешуа стоял там одинокий, неприкаянный, смотрел на меня, ждал. Я увлек его в аллею, ведущую к главному корпусу Университета. Скамеек тут отродясь не водилось, и мы сели на короткую рыжую траву.
- День восьмой начался, - сказал я. - В институте паника - галактики сближаются. Пока никто не верит. А когда явление подтвердится, от науки останутся рожки да ножки.
- Наука, - сказал Иешуа, поводя прутиком по траве, - создана людьми. Какое значение имеет наука, если ты решил вернуть мир к Истоку?
- Решил, - буркнул я. - Вот тут самый большой вопрос. Я чувствую и знаю, что могу решать, но это не мое амплуа, это чувство и это знание возникли вдруг, на пустом месте, вчера еще ничего такого не было, я был как все, даже хуже, чем многие, потому что всю жизнь боялся решать что-то за кого-то, да и за себя тоже. А уж по части действий... Потом явился ты, и все изменилось. Даже если я способен решать, мог ли я решить - так? Да, люди часто глупы, подлы, жадны, они убийцы и варвары, по-настоящему хороших людей один на тысячу или меньше. Я видел то, что ты показал мне, и это ужасно. Такое человечество не должно жить. Я сказал - вернуться к Истоку. Но я не представлял, что... Нет, не то. Слушай, а может, это происходит только в моем воображении? Может, я все-таки сошел с ума - ведь то, что происходит, попросту невозможно!
- Чего ты ждешь от меня, господин?
- Не знаю, - я дрожал, хотя день выдался душный. - Я люблю Лину. Люблю родителей, уважаю коллег, многих и многое ненавижу... Почему, если человек так плох, его не изменили тогда, две тысячи лет назад? Или еще раньше? Когда он не натворил еще ничего такого...
- Именно поэтому, - сказал Иешуа. - Тогда ты не желал возвращаться к Истоку. Ты любил свое творение, и себя в нем. Хотя уже знал, что ошибся.
- Кто ошибся? Я? В чем? Я человек. Станислав Корецкий. И то, что сейчас происходит, бред моего...
- Ты знаешь, что нет. Просто ты еще не вышел из оболочки, в которой пребывал твой дух много лет. Мысль твоя еще раздваивается, иногда ты - это ты, иногда - он.
Я сжал ладонями виски.
- С ума... Верно, я чувствую, что... Если так, могу ли я усилием воли... ну... повалить этот дуб? Я ведь должен уметь все?
Иешуа молчал, глаза его были закрыты. Думал? Мне действительно захотелось попробовать, хотя я и предвидел результат.
Падай, - сказал я дубу, - только не на меня, а в сторону.
Дуб стоял.
- Видишь ли, господин, - сказал Иешуа, - ты не сможешь повалить это дерево сегодня, в День восьмой.