— М-да, — произнес Бабахай. — Будущее открывается не по простому желанию человека, а лишь после приношения жертвы, угодной всевышнему. На смутном пути мальчика видится мне ягненок с белым пятнышком на лбу, через него мы только и узнаем истину.
Матушка поняла ишана. Собрала деньги, заняла какую-то сумму у дяди и подалась на базар отыскивать ягненка с белой отметиной на лбу. Оказалось, что такие ягнята рождаются не часто, во всяком случае, не каждый день и, следовательно, стоят дороже. Бедная моя матушка снова обратилась к дяде и, увеличив долг, приобрела, наконец, жертвенное животное, которое отчаянно брыкалось и блеяло, не желая идти в дом ишана. Мы приволокли ягненка на аркане. Приволокли и стали перед мудрым Бабаханом, ожидая решения собственной судьбы: слева матушка, справа я и рядом со мной ягненок, украшенный белым пятнышком.
— Именно этого ягненка я видел на смутной дороге будущего, — произнес ишан, разглядывая жертву. — Великое счастье! Создатель сам отдал в руки матери судьбу сына.
Легко понять, какой радостью наполнилось сердце моей матушки при этих словах. Слезы благодарности богу, надо полагать, скатились с ее глаз.
— Привяжи ягненка вон к тому дереву, — сказал мне Бабахан, — а сам пройди в мою комнату. О матери позаботятся служанки.
Я сделал все так, как велел ишан, и оказался в небольшой, но богато убранной комнате, устланной мягкими шелковыми курпачами. Бабахан сидел у стены, а мне указал место напротив. В глубокой тишине прошло несколько минут. Ишан, закрыв глаза, шептал что-то беззвучное своими толстыми, отвислыми губами, потом приподнял слегка веки, глянул в мою сторону и обронил таинственное:
— Куф-суф!
Непонятное слово было подкреплено легкими ударами четок о мою голову и плечи. Затем он снова закрыл глаза, снова пошевелил губами и снова коснулся четками моих плеч и головы. Так повторилось несколько раз. Придавленный окружавшей меня таинственностью, онемевший от страха, я сидел не шелохнувшись и не сводил глаз с ишана, с его лица, выражавшего полное отрешение от всего земного. Он находился в эти минуты где-то далеко и, возможно, разговаривал сейчас с самим богом. И разговаривал обо мне, босоногом мальчике по имени Назиркул. Да, тут было отчего потерять дар речи. Что там решит всевышний? Исполнит ли желание моей матушки, сделает ли меня образованным человеком?
Больше всего я робел при ударах четок и слове «куф-суф!». Что-то важное и, наверное, решающее было в нем. Но вот оно прозвучало последний раз. Ишан открыл глаза, устало глянул на меня и сказал:
— Позови мать!
Я выскочил во двор испуганный и ошалелый. Приказание Бабахана, видно, связывалось с каким-то решением бога и сейчас это решение в присутствии матушки будет объявлено. Когда я вернулся с ней в комнату, там уже находились прислужницы. Они держали бедного ягненка, который все еще упирался и жалобно блеял. Ишан на наших глазах сделал надрез на кончиках ушей ягненка и, подставив пиалу, набрал в нее крови. С пиалой он удалился, пробыл где-то минут десять-пятнадцать и вернулся уже с бумагой, свернутой несколько раз. Сквозь белую ткань просвечивали красные буквы молитвы, написанной кровью.
— Возьми! — сказал ишан, протягивая матери записку. — Здесь заклинание…
Матушка бережно приняла бумагу пальцами, прикрытыми рукавами, чтобы не осквернить святость простым прикосновением, поцеловала и завернула в платок, снятый с головы.
Дома заклинание было зашито в черную саржу треугольником и прикреплено навечно к моей тюбетейке.
Ягненок к нам не вернулся, как не вернулись и к другим мусульманам ягнята, взрослые бараны, козы и даже телки годовалые. Несчастным людям хотелось с помощью жертвы защитить себя от напастей, что валились на них, как из рога изобилия. Наивные, они, отрывая от себя последнее, надеялись задобрить с помощью ишана судьбу свою. Ишана задабривали, а вот судьбу — нет. Она продолжала быть к ним жестокой и беспощадной.
Новая напасть — безводье. Оно привело толпу жаждущих к дому Абдугафура. Привело без жертвоприношений, с пустыми ведрами. И калитка оказалась закрытой.
Всегда, сколько я помню себя, закрытая калитка в доме мусульманина была священным рубежом, переступать который не смел никто. Отворявший ее насильно не мог надеяться на снисхождение или прощение. Хозяин имел право убить незваного гостя. И вот священный рубеж одолевали с громким шумом жаждущие. После каждого залпа кулаков я закрывал глаза, боясь небесной кары. Мне чудилось, что в следующее мгновение загремит гром или ударит молния и испепелит все вокруг.
Но гром не гремел, и молния не сверкала. Звучали лишь удары кулаков. Вдруг они смолкли. Люди замерли, пораженные небывалой смелостью парня, о котором я уже упоминал: он кинулся к дувалу и в какую-то секунду взобрался на гребень. Перевалил его, спрыгнул во двор — мы слышали стук сапог — и скинул щеколду с двери. Толпа втекла во двор, как в горлышко кувшина, и заполнила его телами, криками, угрозами.
Это было равносильно светопреставлению. Страх перед духовным наставником, перед силой богатого смяли возбужденные и озлобленные. Смяла жажда. Пир стоял на террасе и махал руками, призывая правоверных к благоразумию, предостерегая их от необдуманных поступков. Его не слушали. Люди торопились к колодцу, где хранилась живительная влага.
Колодец ишана был страшно глубоким, дна, во всяком случае, никто не видел, оно терялось где-то в прохладной темноте. Не увидели его и сейчас. Облепили кирпичное кольцо десятки любопытных, перегнулись через барьер и замерли в недоумении.
— Тихо! — крикнул кто-то. — Откройте уши, если вода есть в колодце, мы ее услышим.
Желание обнаружить воду было настолько велико, что толпа сразу онемела, словно люди проглотили языки.
Минуту или две царила тишина, потом самый чуткий из жаждущих неуверенно произнес:
— Журчит, кажется…
— Тсс… В самом деле журчит.
— Вода, вода! Есть вода! — зашумели все радостно. — Скорее веревку!
Веревки не оказалось. Длинной веревки, с помощью которой спускали в колодец ведро и поднимали его обратно наверх, не было на обычном месте.
— Эй, где веревка?
— Ведра с кольцом тоже нет!
— Вот до чего доходит жадность ишана — богом созданную влагу отнимает от людей.
— Ишан верно жаден. Может, попросим ишаниху, у женщины сердце мягче — мать все-таки!
— Э-э, птенец делает то, что видит в гнезде. Не от нее ли ишан впитал все худшее. Небось материнское молоко было с ядом.
Так рассуждали огорченные джизакцы, стоя у колодца и мечтая о воде. И не было в их словах ни уважения к важному человеку в городе, ни страха перед святостью его сана. Вообще ничего не было, кроме злости.
Я не понимал этих людей. Как могли они нарушить запрет, как посмели ворваться в дом ишана и поносить его всяческими словами? И главное, почему бог не покарал их? Первое сомнение, ровно искра, вспыхнуло в моей голове. Вспыхнуло и принесло с собой недоумение. Значит, можно! Можно отворить калитку, растоптать все преграды, смело крикнуть духовному наставнику, что он лжец и обирала. Теперь подобный вывод может показаться наивным, а сомнения ничтожными. Тогда, более полувека назад, мое открытие было грандиозным. В мыслях мальчика, носящего косичку в честь святого Шахи-Зинда, недавно прикрепившего к тюбетейке заклинание ишана, произошел целый переворот. Впервые он убедился в беспомощности святого пира, в слабости богатого человека. И пораженный этим открытием, я стоял посреди двора подобно заколдованному джейрану, который обрел дар речи, но боится произнести слово, так как считает, что при первом звуке превратится в песок и будет унесен ветром.
Так, замерев от робости и изумления, прижимая к себе коромысло с пустыми ведрами, я услышал тихий голос:
— Назир! Назиркул!
Вот и расплата за сомнения, подумал я. Злые духи, упрятанные на дне колодца, подкараулили вероотступника с косичкой на голове и сейчас заманят в преисподнюю. Помня слова матери, я крепко сжал губы, чтобы не откликнуться.
— Назир! Назиркул!
Голос прозвучал громче и не со стороны колодца, а с улицы. Однако мысль моя работала в прежнем направлении. Хитрят, решил я, на то они и злые духи, чтобы прятаться в разных местах и кричать на разные голоса. Меня не проведешь. Вода была уже забыта, да и все событие, связанное с посрамлением ишана, отошло куда-то на второй план. Главное, не поддаться злым духам. А они, бессовестные, заливаются: