«А на саны избираться могут только те, кто веры общей и верен святому костелу римскому. А также уряды, такие, как воевода, каштелян и прочие, только людям общей веры даются. Часто разность вер приводит к разности мыслей, и могут быть выданы такие решения рады, которые должны быть тайной окружены».
Да, не хотелось подчеркивать разность вер, ломать цельность боярства, но поляки упрямо возражали ставить православных вровень с католиками; иначе унию отказывались принять. Им, конечно, выгодно — его, Витовта, сила слабеет; католики и схизматики будут грызться, в разные стороны воз державы тянуть. Но он своих бояр быстро помирит, знает как. Он то сделает, о чем папский двор сны видит; он унию церквей проведет, римскую веру с греческой сольет воедино. В Великом княжестве особая будет вера, не такая, как в соседних Польше и Москве. Своя. Новая вера и католиков и православных подружит, во всех правах уравняет, выбьет раскольный клин. Через два года соберется церковный собор в Констанце, он туда епископов и митрополита пошлет, там, на соборе, и облобызаются на вечное единство. Но кто из русских бояр ждать не желает, он не заказывает — пусть в римскую веру идут. Незазорно! Он, Витовт, не боярам ровня, трижды крестился — у немцев крест принимал, в православной церкви перекрещивался, и вновь в католики перекрещивался. Бог стерпит!
А боярская толпа разламывалась на глазах: литвины,
жмудь глядели с довольством, православные — злобились, опускали головы, сжимали кулаки. Их еще раз уели, покрепче:
«Названные вольности и привилеи только те паны и шляхта земель литовских получают, кому даны гербы шляхты польской и которые веры общей и верны костелу римскому, а схизматики и неверные пользоваться не могут».
Стон боли пролетел над толпой, и так дружно он вырвался, словно сговорились в один миг обиженно охнуть, хоть, конечно, не сговаривались. И Андрей Ильинич не удержался застонать в оторопи перед позорным, грязнящим сравнением: ставили их в один ряд с татарами, защитников христианской веры — с ее крушителями, древних бояр — с коноедами, с приюченной, осаженной поганью. Все было верно, все стало так, как слухи предвещали: и права объявлялись, и гербы дарились, и виленская и трокская половины назывались воеводствами, и уряды воевод и старост вводились, но все для тех, а их, православных, крестили изменниками, вредителями, чуть ли не врагами Великого княжества. Глумление!
Уставился прожигать взглядом Бутрима; прожег — тот повернул голову, увидел Андрея, укололся и неловко кивнул. Жгло крикнуть: «Не соромно ли, Бутрим? Помнишь, как нас в плен вели кнехты, как из плена вырубались, как немцев наперебой мертвили. Так почему ж тебе привилеи, мне — кукиш!» Тянуло вырваться на посыпанный желтым песком круг перед помостом, возопить: «Кто гиб в прусской войне? Кто крыжаков рубил? Вы одни? Католики? А смоленцы, а полочане, а ратненцы, а стародубцы, а пинчуки, а прочая русь? Господи праведный, глянь! Что бы вы сделали, не будь наших полков! А татар кто укрощал? Среди тысяч ни единого равного нет? Все ниже? За что, князь Витовт?»
Многие думали так, многих бесило, но не нашлось смельчака, никому не хватило духа отжалеть свою жизнь ради правды, вышагнуть из рядов и в голос, криком выплеснуть гнев; оцепенели, позеленели и с мертвым сердцем слушали исчисление бояр, принимавших польские гербы. «Герб «Лелива»,— читал нотарий,— Монивид, герб «Задора» — Явнис, герб «Рава» — Минигал, герб «Ястжембец» — Немир, герб «Тромбки» — Остик, герб «Топоры» — Бутрим, герб «Порай» — Билим, герб «Сажа» — Твербит, герб «Сырокомля» — Мингайла, герб «Полкоза» — Волчко». И еще, и еще. И слушали грамоту поляков, даривших гербы, и грамоту бояр, гербы
принявших, и смотрели, как бойко паны вручали новым побратимам доски с рисунками гербов, а те принимали и с дарителями троекратно обнимались. Глядеть было тошно! Толпа разрушилась, смешалась, и православные князья и бояре понуро, как оплеванные, побрели с замкового двора вон — отираться, отдыхиваться, материться.
Андрей Ильинич впервые в жизни не смог махом сесть в седло — взобрался по-бабьи, повесил голову, будто молотом звезданули — а ведь и звезданули; решил — к лешему всех: короля, князя, католиков, такую унию — немедля домой. Потянулся людной улицей к своему шатру. Ехал, постанывал — стыдно было; в лужу навозную упал бы при людях — не так стыдился. Вдруг кто-то крепко стукнул по плечу и спросил с грубой насмешкой:
— Что, боярин, к Бугу едешь — топиться?
Оглянулся — князь Лукомльский ухмыляется во весь рот, а сзади щерятся братья Друцкие.