Свидригайла повернул голову и без поклона (а должен был поклониться, подумал Витовт) ответил с приготовленным спокойствием: «Здорово, князь Александр!», но в глазах его, настороженных и зорких, не было того спокойствия и той гордости, какие вложил в слова. В глазах его, Витовт с приятностью это углядел, мешались страх и ненависть, нетвердость: не знал, что лучше — пыжиться или виниться. Легкость телу, прояснение душе приносил вид Свидригайлы, кровь освежилась, как от чары вина,— гнетущий груз снялся с кар-ка, вот, стоит вражья морда — хоть дави, хоть трави. Ну, сотник — молодец, озолочу! Кусливую собаку пришиб, от огромных бед избавил. Верно, мечом взял — повязаны. Но свидригайловых бояр не разглядывал, о них знал точно — казнит, уже мертвецы, хоть и бухнулись на колени. Поминальный день, дзяды слетелись, нехорошо было ерничать, но не мог, не мог смолчать, неудержимо охватывал князя шутовской зуд.
— Неделю не виделись! — крикнул он, оскаляясь.— Куда ж ты уехал? Чего не сказал! Я волновался. Охотился?
Свидригайла с неопределенным чувством кивнул.
— Ты мне ночью сегодняшней снился! — несло Витовта.— И прошлой! Всю неделю думал о тебе. Не забывал. Праздник сегодня — дзяды! Мед будем пить! — И, впиваясь взглядом в ненавистное лицо, требуя поднять глаза, говорить, спросил: — А что, брат, хорошо встретили тебя мои люди? Если ставились высоко, не уважили, скажи — я их в цепи, на крюк, в Гальве.
Сам слышал, что мрачно, зловеще, с вороньей хрипотцой сорит словами, и видел — многая челядь устрашалась, пятилась с глаз долой; Ильинич с какими-то свертками в руке бледнел позади Свидригайлы; бояре его сотни, холодея, теряли дыхание, но нашло, нашло шутовство, поднялась вся давняя, копленная десятками лет злоба, сжигала, и чувствовал, что скоморошество это мучает Свидригайлу, надрывает, бесит. Грозно крикнул Ильиничу: «Что стоишь, боярин? Беги рассказывай!» Следя, как тревожный Ильинич спешит по лестнице, сообщил Свидригайле:
— Уже дзяды пришли. Батюшка мой, матушка. За столом сидят, нас ожидают чарку им налить.
Резко обернулся к Чупурне:
— Готов стол?
Маршалок, хоть и не его была забота, кинулся глядеть. Приблизился с поклоном Ильинич, протянул свернутые трубкой пергамины. Еще не читая, только взглянув на печать, князь! понял, что держит в руках — глейт 5 на проезд Свидригайлы по орденским землям. Таких бумаг в давние годы сам получал от крыжаков не одну. Развернул, пробежал глазами по четкому готическому письму, ухмыльнулся. Второй документ и читать не хотелось. Выхватились слова: «Великий магистр Ульрик фон Юнгинген... великому князю Болеславу Свидригайле вернуть отчину...» На этом слове споткнулся. Отчина — по отцу, по Ольгерду — все Великое княжество. Ну, скажем, вернул. А его, Витовта, куда? На тот свет? Сдержался, прочитал весь договор. Еще дочитывал, а уже созрело в сердце — казню. Почувствовал, что зябнет и ноги стынут на сырых досках. Переступил. Кто-то, будто Ильинич, сорвал кафтан, бросил под ноги. Стал на теплую шерсть, медленно, бережно свернул пергамины, облокотился о перила и, вонзившись в Свидригайлу безжалостными глазами, спросил:
— Князь, думал, что делаешь?
Свидригайла покривился:
— Почему тебе можно, мне нельзя?
— Потому,— тяжело ответил Витовт,— что запоздал лет на двадцать.
Появился Чупурна, хотел что-то сказать п не сказал, почуяв перемену. Витовт махнул ему: «Бояр тех в подвал. Князя — в башню, на цепь». Повернулся к Ильиничу: «Сколько коней выставляешь?» Боярин, замирая в предчувствии награды, вымолвил: «Пять».— «Пять? — повторил Витовт.— Еще пятьдесят будешь выставлять!» — и засмеялся, что такой малостью смог осчастливить преданного сотника. Не выслушав благодарности, ушел в покой.
Походил, оделся, сел к шахматному столу, вновь перечел орденские грамоты. Страшную измену позволял Свидригайла — союз с немцами накануне войны. Да разве накануне? В разгар. Вон, Ягайла Добжинскую землю утратил. В любой день сюда жди крыжаков. И какая война? — насмерть хребты ломаем. Нет, нацацкались, напрощались — пора казнить. Хорошо, Ильинич схватил, а если бы дошел до немцев? Опять толпа недовольных потянется в Пруссы, опять крыжацкие рейзы 1, разграбление земли, осада замков, трата людей, держи наготове войско, а летом — война. Волчище, на все горазд. Подолье пообещали, так воеводу подольского Спытка, поди, убил в спину, там, па Ворскле. Исчез Спытко — Подолье ему. Мало! Почему не все Великое княжество! Собрался, полетел к немцам, с немцами под Вильню — осада. Бомбарды стены трясут. Чернецы в заговор — при Свидригайле, думали, лучше станет. Пришлось чернецов на стенах развесить. Снялся. Вековал бы у немцев, но Ягайла сжалился — младшенький, неразумненький! Брянск ему дадим — пусть тешится на уделе. Дали Брянск. Года в Брянске не просидел— наскучило, опять хвостом мотнул — на верность великому князю московскому присягать. Не один — сотни бояр черниговских, брянских, стародубских увел служить. Торжественный поезд, колокола звонят, народ дурной пялится — как же, литовский князь в холопы своей волей идет. Василию Дмитриевичу, конечно, удовольствие, медом по сердцу — часто ли родной брат польского короля, сын Ольгерда, того самого, что копье ломал о кремлевскую стену в знак силы, вот так низко челом бьет. Впервые! И людишек прибавил, и нежданно, без всяких хлопот брянские земли к Москве присоединил. Пришлось объявить Погоню, идти на Василия Дмитриевича войной. А не идти — назавтра Смоленск отвалится, пять лет назад едва вернули. А война — тут же немец бросится рубить в спину. Один человек выбрыкнет — тысячи головой могут заплатить. Но умен князь Василий: одно дело Смоленск воевать — сегодня наш, завтра ваш, затем опять наш, другое — большая война, на разорение земель, побитие народа. У Москвы своих врагов сетью таскай. Съехались на Угре, постояли гуфами — он, Витовт, тесть, на этом берегу, зять Василий на том, побеседовали и скрепили мир. Ну, и чего достиг дурак Свидригайла! Подолье потерял. Северские земли потерял, князь Василий дал огромный удел — Владимир, Переяславль, Юрьев, Ржев, Волок, Коломну,— сам бросил, плюнул на недавние клятвы, даже от татар свои города не стал защищать. Еще и Серпухов сжег, людей вырубил. Сейчас вновь к пруссакам. И дерзит: «Тебе можно, почему мне нельзя?»