Из машины появляются черные. Света говорит, что узнала их. Уроки Олеси ей ничего не дадут сейчас, потому что врагов слишком много.
Света испытывает цунами ярости и гнева.
Они выслеживают ее и убивают собаку, намекая этим, что в следующий раз и блондинку ждет то же самое. Черный стоит напротив Светы и брызжет слюной ей в лицо. Из пасти его воняет гнилью, и он пропитан запахом анаши. Он говорит, чтобы она передала привет «своему поганому белому ёбырю», они и до него доберутся. Смеясь, черные садятся в машину.
Собираются люди, двор гудит от голосов. Пожилые женщины и старухи возмущены и полны праведного гнева. Одной из них почти плохо — раздавленная собака не прибавляет самочувствия. Света просит у одной из них ручку и обрывок бумаги. Ей дают их. И взирают с соболезнованиями. Возможно, девушка сошла с ума. Пропуская мимо ушей все увещевания, презрев слова утешения, моя блондинка записывает номер иномарки.
Ее гнев и ярость становятся ледяными торосами с острыми, как бритва, краями. Они окрашены отблесками кровавой зари.
Забрав поводок, Света уходит.
Она стоит обняв меня и молча льет слезы в черную рубашку на моем плече.
— Я не хочу идти домой, — говорит она. — Я не хочу идти домой. Я не хочу идти домой. Я не хочу идти домой…
— Ты не пойдешь. — Что мне сказать еще? Я забираю у нее из вспотевшей руки листок с номером машины. — Пожалуйста, останься.
Один конец поводка окрашен кровью, брезент оборвался рядом с карабинчиком, что крепился к ошейнику.
Из моей бутылки с пивом выплескивается пена. Думая о Свете, я плачу. Я пьян и меня несет неизвестно куда. Я вижу созвездия, повисшие над нашими с Колючкой головами и над двором. Твержу великану, что Света может сделать что угодно пока меня нет. Конечно, конечно, конечно, я боюсь за нее. Я твержу, что схожу с ума от ужаса.
— Она с наставником? — спрашивает Колючка.
— Да, наверное.
Мой голос точно и не мой. Он доносится из глотки неупокоившегося мертвеца.
Колючка говорит:
— Через полчаса тебе могут доставить их.
— Кого?
— Тех, кто убил вашу Рексу.
— Как это возможно?
Я утираю слезы с глаз. Моя старая жизнь расползлась по швам. Сейчас во мне нет ничего, кроме скорби. Я оплакиваю и себя, и Свету, потому что мы прошли свою точку без возврата.
— Ты до сих пор не понял, на что способно Сопротивление. И что оно значит для русских? Только в железном кулаке живет сила. Это единственное место, где ты можешь рассчитывать на справедливость. Так ты хочешь самостоятельно наказать их?
Я отвечаю, что нет. Пусть врага покарают профессионалы, а я не готов.
— Тогда дай мне номер машины. Ты делаешь выбор, мы помогаем тебе, брат.
Я вытаскиваю из заднего кармана клочок бумаги с приговором, состоящим из четырех цифр и трех букв. Колючка ждет. Я захватил с собой и поводок. Все это я протягиваю великану на вытянутых руках.
Колючка все понимает.
В квартире каждый сантиметр пространства пропитан нездоровым возбуждением, бредом. Кажется, что входишь в палату для стариков, страдающих деменцией. Мать Светы взирает на меня как на воплощение зла, потому что едва ли не зримо ощущает тот мир, который за моей спиной. В ее ушах шумят иные ветры и раздаются иные голоса. Не отвратительное шамканье продавцов сомнительной общепринятой морали, но сильный грозный рев тайфуна, грозящего снести загнившую реальность. Я стою на пороге комнаты, где работает телевизор, и мать Светы принимает меня за свою дочь. Мне хочется сказать, что она больше не появится здесь.
Ее руки постоянно в движении, поглаживают друг друга.
— Света, почему ты так поздно?
— Я пришел забрать ее вещи. Света мне поручила, — говорю я. — Понимаете, я — не она!
Мать Светы произносит слова вкрадчиво, будто поверяет мне самую страшную тайну.
— Пойми же. — Шепот и движение старческих рук. Эта женщина распадается до срока. От нее идет тяжелый сладковатый запах. — Я же тебя ненавижу, потому что ты не даешь мне то, что нужно. А ведь надо деньги, чтобы поехать в Бразилию. И жить там. А раз ты не можешь, ты не зарабатываешь, то я, конечно, тебя ненавижу. Я зря тебя родила. Не хватает, не хватает, не хватает пенсии-то, чтобы поехать.
Она словно молится, вздымая кривые пальцы и сухие ладони ко мне. Они шуршат, будто ветви засохшего дерева.
— Как ты будешь жить, если я тебя ненавижу? — спрашивает мать Светы.
— Я не ваша дочь, — говорю я.
— Как ты будешь жить, если я тебя ненавижу?
Я — в аду. Моя женщина прожила здесь сотни и тысячи лет, вдыхая этот нечеловеческий смрад. Рекса получает отдохновение от эры ужаса, которую пережила. Света принимает правильное решение не возвращаться домой. Я гадаю, сколько всего страшного и унизительного для нее произошло в этой квартире.
Я — вор, я копаюсь в комоде и шкафу, собирая вещи Светы в сумку. Ярость почти задушила меня. Стены тонкие, и слышно, как мать Светы разговаривает с кем-то в другой комнате. Я вздрагиваю от ужаса, когда старуха вдруг возникает передо мной. Она держит в одной руке пустую миску Рексы и спрашивает меня:
— Куда ты девала собаку? Назло мне ее отдала кому-то?
— Отдала. Отдала. Подружке. Потому что ты…
Нет, все бесполезно.
Сейчас я хочу просто уничтожать, крушить и ломать. Лично войти в историю в как тот, кто поверг в ад современную цивилизацию, построенную на крови Белых людей. Почему же мы ждем? Чего мы ждем? Какое мы имеем право бездействовать?
Мать Светы так и стоит с пустой миской в руке.
Я должен увидеть место, где погибла Рекса. Важна не собака, а то, как нагло и безо всякого права враг вторгся в жизнь Белой женщины. Моей Белой женщины. Не разбираясь в вещах, я бросаю их в сумку, затем нахожу всевозможные мелкие штуковины, которые необходимы женщинам каждодневно.
Останавливаюсь и оглядываю комнату, понимая, что придется вернуться еще.
— Вы не моя дочь, — произносит старуха у меня за спиной.
— Я не ваша дочь, — отвечаю.
— Где она?
Я прохожу мимо матери Светы, устремляюсь к двери. Поднимаюсь к себе наверх. Моя блондинка сидит на краю дивана, заплаканная, и не зажигает люстру, чтобы я ничего не видел. Я сажусь рядом, беру ее за руку, холодную, словно в ней был кусок льда.
— Твоя мать сошла с ума.
— Я знаю.
— Надо что-то с этим делать.
Света не хочет думать о ней сейчас. Я говорю, что пойду прогуляться, и она начинает возражать. Я говорю, что в последний раз погляжу на Рексу, если ее, конечно, не убрали. Света закрывает дрожащими руками лицо.
Надо чтобы она немного побыла в одиночестве.
Собака на месте, просто кто-то, может, дворовые мальчишки, накрыли ее куском картона от коробки из-под телевизора. Видны следы от протекторов иномарки и колеи на газоне. Обрывки травы со следами крови разлетелись в разные стороны. В наползающих сумерках бродят бездомные кошки, принюхиваясь к запаху из-под картонки, пока еще слабому. Я вспоминаю пустую миску Рексы, я хочу, чтобы черные оказались здесь, ведь они намерены добраться и до меня. Я беру дома большой мешок для мусора, возвращаюсь к трупу Рексы и засовываю его внутрь. Ночью я хороню собаку в парке, расположенном в двух кварталах от нашего дома.
Спустя два дня Колючка протягивает мне два полароидных снимка. На них висят трупы с сильно вытянутыми шеями и связанными сзади руками. Пятеро. Грудь каждого украшена табличкой, написано неразборчиво, но Колючка объяснил:
— «Зверь не заслуживает такой милосердной казни».
— Кто это сделал? — спрашиваю я.
— Группа ликвидации. Оказалось, что эти молодчики замешаны кое в чем посерьезней убийства собаки. Два изнасилования Белых женщин. Драка с Белыми с нанесением тяжких телесных повреждений. Подозрение в убийстве русской девочки — после надругательства. В каждом случае дела закрывались из-за «недостатка улик», у этих черных свои люди в правоохранительных органах. — Та же ледяная ухмылка на губах у Колючки. — Но они у нас тоже есть.