Молодой марсианин убежал быстро так ни разу и не обернувшись. И хотя старинная марсианская поговорка и гласит, что марсиане никогда не плачут, но на песке, рядом с огромными отпечатками ног, остались маленькие воронки от упавших слезинок.
Женщина тоже еще пару раз шмыгнула носом, вздохнула и, окончательно смирившись со своей бабьей долей, словно перышко подхватила оставленный ей дар и быстро покарабкалась в гору по узкой, но хорошо утоптанной тропинке.
А в это время, Тойо, славный правнук Виничо-младшего, которому по иронии судьбы суждено было стать последним штрафником- космопилотом, отбывавшем наказание на планете Земля, не дождавшись конца инвентаризации, дал команду о немедленной утилизации станции. Земля закрывалась для полетов, наземные части всех шести материковых станций маяков-пульсаров ликвидировались, оборудование было перемещено в глубокие затопленные водой шахты и теперь работало строго в автоматическом автономном режиме.
Прощай голубая планета! Теперь прощай навсегда. Больше не будут топтать твою поверхность штрафники-космопилоты, пьянствуя и волочась, меняя при этом на выпивку и женщин, марсианские научно-технические секреты. И это не потому, что на новом Марсе[6] новое поколение космопилотов неожиданно обрело святость и трезвость[7], нет, этого пока что не произошло, а еще даже чуть добавилось правонарушений, особенно после начала духовного раскрепощения. Сексуальная же «революция» посеяла смуту даже в головы всегда послушных простых сограждан Великого Марса.
«Великие» же, пряча подальше от всевидящих глаз народа, проводили теперь частенько свои «симпозиумы» на Мapce-l в прежней столице старой планеты, которая вместе с окрестностями была сохранена в первозданном виде и превращена в огромный подземный постоянно действующий музей великих марсианских деяний. И даже члены Верховенного Совета начало и окончание своих сессий отмечали своим посещением Мapca-l. Вот и пришлось убрать лишние марсианские глаза и уши с соседней планеты Земля.
Тюрьма, хотя и временно падших, да музеи вечно «великих» понятия несовместимые. Дурное соседство порождает дурные мысли.
«Прощай Зари! Прощай Дари[8]! Навеки прощай! Прощай и прости за любовь мою»
3 глава
планета Земля, Украина, Пригорье, село Богуславка, 2001 год,
7 июля, 15 часов 35 минут (время киевское)
Загнавши свой новенький, еще «нулевой», джип «Хамер», поблескивающий неповторимым глянцем девственности, в гараж, Злата Стороженко радостно-возбужденно направилась было к дому, но увидев, что дверь заперта, а значит тетки Роксаны нет дома, раздосадовано поморщила свой маленький носик и, крутнувшись на своих длиннющих «журавлиных» ногах, направилась, минуя дом, подворье, огород и сад, к одинокой старой-престарой дуплистой дикой груше, под сенью которой она с детства любила посидеть, подумать, помечтать.
Девушка двигалась быстро и какой-то детской танцующей походкой. При этом, в такт этой жизнеутверждающей мелодии юности, красиво подскакивали и пересыпались слегка курчавые густые золотистые волосы, соблазнительно перекатывались под тоненькой полупрозрачной кофточкой упругие, «непомерно» большие на столь хрупком стебельке, девичьи груди и умопомрачительно покачивалась, подпоясанная осиной талией, аккуратная кругленькая попка.
Основательно усевшись в тени под деревом, Злата открыла бежевую, под цвет ее брючного костюма, кожаную сумочку, сунула поглубже, всегда норовящий вывалиться, мобильный телефон и достала, с трепетным чувством и некой долей разочарования, заветную отцовскую тетрадь, подтверждающую ее вступление в таинственную родовую наследственную должность целителя-знахаря, хранителя «Дари».
Не так представляла себе Злата свое посвящение в «Дари». Но вместо таинственного ночного мистического ритуала где-нибудь в глубине лесов или гор, ее отец бывший целитель «Дари» и хранитель дара вспомнил о передаче своих полномочий (то ли специально, то ли понарошку) уже в самый последний момент около трапа самолета и сунул ей в руки эту тетрадь-наставления, а сам с молодой женой радостно укатил в иммиграцию за океан.
Тетрадь была обычной общей, ученической и, вместо каких-то магических знаков, Злата Стороженко увидела с детства знакомый задиристый, с наскакивающими друг на друга буквами, размашистый почерк отца.
Слова были простые и понятные, но смысл их вызвал у девушки сначала заинтересованное удивление, а затем и радостный восторг.
Тайные ее детские подглядки, смутные девичьи догадки, дедушкины недомолвки и богуславские легенды и небылицы, как отдельные фрагменты, замысловатой мозаики, наконец-то, сложились в одно целое.
История их старинного села Богуславка и не менее древнего рода Стороженков открыла Злате часть своих тайн.
А места в Пригорье, где у подножия не высоких, но скалистых гор, извиваясь серпантином и, далеко отстоя друг от друга, расположились дома села Богуславка и вправду удивительны и таинственны, как и сам дар врачевания семьи Стороженко. Край был воистину благодатно-чарующим и волнующе- таинственным, но словно какое-то табу царило над ним. Бывало спросишь у кого-нибудь из местных: «Правду, что Стороженко все лечат?» «Та лечат»,- нехотя ответит тот. «А правда, что у вас здесь над горами иногда НПО летают?» «Та, летают», - все с той же неохотой ответит ваш собеседник и, зевнув, отвернется. Какая-то всеобщая апатия и это при том, что чудес в Пригорье в районе села Богуславка, как говорят у нас на Украине, «хоть грэблю гаты».
Взять, к примеру, хотя бы, таинственные «окна», прозванные так местными, три небольших овальных озерца. В озерцах никогда не водилась и не заводилась никакая живность и, если в них кинуть какой-нибудь предмет, то он обязательно через некоторое время оказывался на берегу. Еще до коллективизации, местные пастухи, связав воедино больше двух десятков привязей для телят, пытались измерить глубину «окон», но привязанный к концу этой необычно длинной веревки камень, так и не достиг дна ни в одном из них. Во время зимнего наступления наших войск, в декабре сорок четвертого, наша тридцать четверка из-за дыма пожарищ вскочила в одно из никогда незамерзающих «окон», но тут же была выброшена оттуда такой гигантской неведомой силой, что у танка, успевшего с башней уйти под воду, даже двигатель не заглох.
Дом Стороженков был расположен на самом краю села, как раз напротив пресловутых «окон», и Злата по вечерам, сидя у дома на скамеечке и поджидая деда Тимоху из его ежедневных странствий, часто, если дед задерживался и успевали зажечься звезды, видела мерцающие отблески таинственных огней, полыхающих в темных глубинах.
Но тогда, с удивлением отметила сейчас Злата, ни тайны «окон»-озер, ни не менее таинственная неприступная долина (единственный проход в которую своим подворьем как раз и закрывал дом Стороженков ), не привлекли ее внимание, хотя привычка совать свой нос во все, а особенно туда, куда тебя не просят, сохранилась у нее, если честно сказать, и до сих пор. А может это был страх навеянный о долине легендой, которая передавалась жителями Богуславки из поколения в поколение. Рассказывали, что если какой-то храбрец отважится спуститься в долину Одичавшего Отшельника (так таинственную долину прозвали местные жители), да еще и решиться, при этом, окунуть хотя бы палец в мертвую воду озера Безумства, которое находиться в самом центре проклятой долины, то он тут же немедленно сойдет с ума и уже никогда не сможет найти выхода из долины (едва заметную узкую тропу). И будет он так бродить до самой своей голодной смерти ибо все ягоды и травы в долине ядовиты, а вода в озере отравленная и поэтому ни рыбы, ни даже вездесущие жабы не мечат там свою икру.
Злата часто в детстве бывала почти у самого входа в таинственное ущелье, ведь тропа в долину начиналась здесь почти рядом с дикой грушей, где с дедом Тимохой ( а потом и сама, когда дед умер), любили они пересиживать полуденный летний зной, но тогда ей даже в голову никогда не приходило спуститься в долину Одичавшего Отшельника.