О-о-ох!.. Мерзавец такой.
Опять же, она была курсом старше. Годом то есть старше. Трудная приступочка для преодоления. В общем, где-то внутри была как бы оговорка, что у них эта любовь — безусловно, да, совершенно очевидная любовь — не та отнюдь заключительная, которая завершает эру юности добропорядочным браком; а всего лишь одна из нескольких в ряду промежуточных институтских любовей — они приходят, уходят, сменяются… Короче, не окончательная любовь.
Он не знал, был ли он у нее первый. Она у него — да, первая, весь в чаду, в тумане, ничего не помнит, никаких ощущений — ну, наркоз — не знает, не ведает. Но кем бы он был, каким презренным гадом, если бы он у нее об этом когда-нибудь спросил напрямую. И посейчас не знает. Но считал, что скорее всего нет, не первый, потому что «первое» как-то дороже должно стоить — всякие там страхи, условия, тысяча препятствий, а тут он взял это даром, за так, сразу. Не заплатив ни часом усилий, понимаете? А это нельзя, чтоб дорогое доставалось даром! Это неправильно! Человек хочет платить за дорогое дорого.
Сейчас-то он понимает, что она могла и даром, просто от щедрот своих, она такая.
Но неправильно это, нет, неправильно!
И так сразу и остался холодящий этот металлический привкус недоверия, сомнения этого…
Но хорошее было лето, роскошное лето было, сессия, голова кругом, парк, теннис, ночи, комары опять, лес, юная она…
Потом разъехались неизбежно на каникулы, и их разделил месяц времени. Месяц в юности — это тридцать новых жизней. Между июлем и сентябрем уместилось тридцать других юностей, которые он прожил без нее, и когда они встретились в сентябре — это была уже тридцать первая юность после давно минувшей, оставленной где-то в июле. Другие люди встретились, другое варево готовилось, в других условиях. И не было, не оказалось убедительной силы противодействия внутри, когда поманило, понесло, повлекло в другие стороны. Неосторожные были телячьи скачки вбок — юность бодливая, жадность испробовать все варианты; еще не могли предвидеть, какие потери таятся в кажущихся приобретениях; и были тоскливые возвращения друг к другу, осенние, со слезами — не прощения, нет — потери. Опять соединялись, но не праздновать любовь, а справлять по ней общие поминки.
Она уехала в Новосибирск, и он к ней слетал: зима была, она шла впереди, медленно ступая, отпечатывая на снегу следы своих мягких оленьих унт. Они и любили еще, но у каждого на уме и на языке уже был кто-то другой, полуприсутствующий в расчетах. Полугорько полупростились они тут.
Он женился первый. Трудно женился: не хотел, да пришлось, как это бывает; написал в Новосибирск отчаянное письмо — как товарищу вроде. Она ему, отбросив всякую гордость, кричала по телефону с почты: «Это нельзя делать, окстись, это нельзя, пусть ребенок, будь отцом, но женятся ведь не на ребенке, это ведь на всю жизнь, одумайся, пожалеем мы с тобой, прогадаем и будем всю жизнь жалеть, а…» Так кричала ему, а он только тупо мотал башкой: нет, нет, не могу, нет, нет.
И что? Промучился пять лет, все равно разошлись, и сын не спас.
Таким образом, у него за плечами среднестатистическая жизнь среднестатистического инженера: политех, один развод, второй брак, по одному ребенку от каждого, кандидатский минимум и прожиточный, двухкомнатная квартира, смешавшая запахи троих обитателей в один, и этот суммарный общий запах и есть счастье, и задумываться недосуг и нет нужды.