И тяжела, знать, оказалась та рана первого унижения во врачебном кабинете, если никак не утихала и все требовала возмещения, и потом все три раза (Юля, Женя, Алик…), приходя встать на учет, помнила то унижение и все отыгрывалась за него — и никак не могла отыграться. Осмотр, анализы — и вот наконец запись в карточку и этот напрягшийся холодный вопрос: «Желаете сохранить или как?» — и торжественный миг утоления: «Сохранить!» Сразу так и хлынет к тебе докторшина улыбка, как рубильник включили — и пошло все греться, светиться и звучать, и миг преисполняется счастливого смысла: отныне вы с ней надолго родные, полгода ей хлопотать над тобой, обмеривать, взвешивать, выслушивать и выстукивать, любить тебя будет — ты наделяешь ее труд великим значением. А ту, жестокую, истребительную часть своей работы она не любит и презирает наслаждения, не оплаченные материнством.
…Конспект читала, послеоперационная боль — слаще всякой радости: избавили, освободили, какое счастье!
Наутро ушла, и днем уже в том лесу на полянке зубрили каждый свое, загорая. Как ни в чем не бывало. И он — ни сном, ни духом, где она была весь вчерашний день, что с нею было, и в том она чувствовала свое над ним великое превосходство. Твоего сына из меня выдрали, мальчик ты мой, а ты и не догадываешься про то, тебе еще и в голову не приходила мысль, что ты можешь быть родоначальником, ты знаешь себя только сыном. К роли отца ты себя еще ни разу не примерил, а если бы и примерил — увидел бы, что тебе еще не по росту, не по размеру, ни по какой мерке. А тем более, если насильно, как смирительную рубашку напялить на тебя, — ничего, кроме ужаса и обреченности, ты не испытал бы, и кем была бы я, если бы согласилась принять от тебя этот испуг взамен радости, эти вынужденные узы — взамен уз нуждаемости! Нуждаемость и вынужденность — разница есть? Разница, которую моя гордость не потерпела бы.
Но на его счет все это записалось — и подружкино кольцо, и забинтованный обручальный палец, и тот летний вечер невыносимый в палате, и запах из недр деревянной тумбочки, и эта поляна загоральная следующего дня, и предстояло ему все эти счета оплатить живым своим унижением. Алчные, мстительные ее мечты — откуда?
От зависти. От страшного неравенства мужчины и женщины. Достаточно было увидеть его хотя бы в игре. Забыв себя, он вожделел к мячу и знать не хотел, как хорош. А хорош был — мог бы встать среди площадки и красоваться — любуйтесь! — законченное произведение природы. Но он ни во что не ставил свою красоту и ценил себя лишь как инструмент, при помощи которого природа может создавать что-нибудь дельное. Он понимал себя чем-то вроде стеки в руках скульптора. Двое — скульптор и стека — создают третье: скульптуру. Двое — природа и мужчина — должны создать третье — что? Вот тайна, непостижимая женщине: что? Что они там мастерят, соединив усилия? Он не мог придавать никакого значения своим ярым очам и одичалым кудрям, а только уму и рукам, потому что есть нечто, чему он служил лишь посредником.
Это может только мужчина: иметь цель вне себя. Женщина — сама для себя цель и хочет быть ею для всего доступного мира. Она, конечно, старается, подражая мужчине, тоже завести себе интерес снаружи от себя — щипание корпий или там научные исследования, — но ей плохо удается это притворство. Она, Лариса, например, стала тогда играть в теннис из одной только ревности к мячу: ишь, предмет, игрушка, не имеющая никакой ответной силы любви, — а так всецело владеет сердцем человека! А она, женщина, уж она бы как отозвалась навстречу, но мужчине интереснее с мячом, чем с живой Ларисой.
Тайна его: самозабвение. Он рвется служить чему-то вне себя. Женщина — только себе (особенно если она красивая женщина, которая ощущает себя конечной целью природы).
И тогда что она делает? Что делает женщина, борясь со своим соперником-мячом за мужчину? Начинает сама в этот мяч играть. Она действует безошибочно. Она отнимает мужчину так, что он и заметить не успеет. Вначале он думает, что это они объединились вместе любить мяч. Но постепенно она перетягивает его любовь, переводит этот луч на себя одну — и мяч становится ей больше не нужен. Мужчина отнят, отвоеван. Только не надо думать, что она действует сознательно — Боже мой, какое там у женщины сознание! Она никогда не знает, что делает, и, может, именно поэтому она все делает правильно.