Андрей оглядел по очереди всех наличных девушек. Той, которую он встретил как-то днем в поселке и которую хотел бы встретить еще раз, здесь не было. Ему сразу стало неинтересно, но он продолжал стоять.
Он ощутил, как в пространстве копилось напряжение и уже достигло пороговой плотности. Лучше было уйти, не отравлять людям вечер.
Он шагнул со ступенек и тут же очутился за пределами музыки, в окружении темноты и в кольце шести-семи местных парней.
— Этот, что ли, выдрючивался? — уточнил местный пахан.
— Этот. Задумчивый! — с издевкой отозвался другой голос.
Андрей вспомнил писателя Довлатова — из любимых, цитируемых — и его героя, тюремного охранника: «Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать — беги! Беги, сынок, и не оглядывайся…»
Андрей коротко взмахнул своим единственным оружием — длинным тяжелым фонарем, как мачете, прорубая себе дорогу, и ринулся в образовавшуюся пробоину. Таких ног, как у него, среди местной братвы скорее всего не водилось. По его ногам плакал тренер пединститутских легкоатлетов, которому не удавалось заманить его в секцию.
Долгое время Андрей слышал позади себя в темноте душный топот по слякотной дороге. Бежать было тяжело, сырая глина налипала на сапоги, отяжеляя их и засасывая. Но и у преследователей были те же трудности и даже еще большие: ведь они-то явились на дискотеку в туфлях.
Постепенно топот поредел, многие не выдерживали и отпадали. Андрей наконец достиг железнодорожной насыпи — по ней хоть сухо было бежать, и он постепенно умерил дыхание. Какой-то одиночный, измотанный, но неотступный топот все еще слышался позади. Тогда Андрей остановился, обернулся и запустил навстречу преследователю луч своего сильного фонаря.
На подгибающихся ногах к нему ковылял на последнем издыхании квелый, хилый, слабенького роста паренек. Как написано у Фолкнера, «Иккемотуббе бежал не потому, что он был еще жив, а потому, что он был Иккемотуббе». Видимо, он бежал бы и мертвый. Запыхавшись, теряя сознание от усталости, этот слабак доскребся до Андрея и последним прерывистым хрипом испустил лишенный всякой силы текст:
— Ну, ты будешь еще выдрючиваться?.. — Текст, с которым он, видимо, стартовал и который все-таки донес до финиша, как тот легендарный марафонец донес весть о победе перед тем, как замертво упасть.
Гонец затих, у Андрея на сей раз достало ума не рассмеяться. Они мирно побрели рядом, засунув руки в карманы.
— До лагеря провожать пойдешь? — спросил Андрей.
— А ты из лагеря?
— Ага.
— Это ваш мальчишка тут на пожаре?.. — Преследователь все еще не отдышался и говорил с трудом.
— Наш.
— А, — принял к сведению марафонец. — А ты у них что, пионервожатый?
— Преподаватель. Киношкола у нас.
— Что, кино снимаете?
— Снимаем.
— Ну да?
— Приходи, увидишь.
— Приду, пока, — попрощался.
— Пока, — Андрей пожал протянутую руку и бодрым шагом потопал по темной, теплой, такой домашней лесной дороге.
Три машины, три стола и трижды проклятые деньги
Стол первый. Его так и не было. Но с мыслью о нем я прожила три года. Дядя Гриша, хрен моржовый, царство ему небесное, заронил в детское сердце мечту:
— Вот пойдешь в первый класс — я тебе столик сделаю, будешь за ним уроки учить.
А столяр был замечательный.
И я стала ждать, дрожа от предвкушения: вот пойду в первый класс, и мой дядя подарит мне столик. Они с теткой Маланьей были бездетные, и я ходила к ним в дом желанной гостьей. Еще охотнее я гостила в дяди Гришиной избушке при конюшне. Там пахло дегтем, на лежанке валялись куски гобелена, которым обивали кошевки — «представительские» сани для начальства. Теперь приходится объяснять, а тогда для меня все это было неотъемлемой частью Творения — и запах льняного семени, и кошевки во дворе, и лошади с подрагивающей шкурой.
Дядю Гришу у нас в родне прозвали Хоттабычем, потому что он был, во-первых, Потапыч, а во-вторых, хвастун фантастический. Он безбожно врал своим племянникам, что он шпион и работает сразу на несколько разведок, что у него под подушкой лежит семизарядный браунинг и что хромота у него с войны, которую он провел победно и геройски. Мальчишки посмеивались, зная, что дядя Гриша, инвалид детства, не был на войне. Я же в браунингах ничего не смыслила, а в столик поверила свято.
Конечно, я ни разу не напомнила ему про обещание, но думала об этом день и ночь, открытая рана ожидания так и зияла у меня в глазах — как мог он ее не заметить?