Астап вздохнул и сделал ход наугад:
— Как ты смотришь на принцип характера?
— ?..
— Ну, принцип характера!
(Ему понравилось, как умно завернул.)
Женя презрительно усмехнулась:
— Это ты насчет того, что ты своего добьешься? Ведь так ты хвастался, когда сорвал замок на воротах заповедника: «Я своего всегда добьюсь!»
Астап улыбнулся, польщенный:
— Запомнила…
— Я много чего запомнила! И как ты хвастался: «Я свое слово держу!»
— Держу, а что, не так? — ревниво обеспокоился он.
— Ах, держишь! Ты мне утром сказал: «Я отвезу тебя в аэропорт» — и где теперь тот аэропорт? — Она с отчаянием взглянула на часы: полдевятого. — А ведь я тебя не просила, ты сам приехал — я думала, ты как человек… И как это можно: смотреть в глаза, а потом… какое вероломство! — Она опять захлебнулась слезами от непомерности обмана. — Со мной еще не поступали так подло! Я думала: человек хочет сделать что-то хорошее, просто так, бескорыстно — у русских это естественно, а ты, вы здесь — шагу не ступите без выгоды, вы не понимаете в жизни никакой другой радости, кроме животной!
— Это обидно, — равнодушно, механически заладил он.
— Никогда я не думала, что люди, которые были друзьями и смотрели друг другу в глаза!..
Что-то живое метнулось в его лице: гнев. Он усмехнулся:
— Мы не были друзьями!
Женя сникла — он был прав — и тонко заскулила в плаче.
— Ты заранее все знал… — жалобно прошептала она.
— Нет, я заранее не знал! — боролся Астап, убеждая самого себя. — Я не думал об этом, но теперь ты мне столько наговорила, что я не могу это так оставить!
Это основание показалось ему убедительным и придало уверенности: он стал подниматься, чтобы уж кончить разговоры и переходить к действию.
В Жене с переполохом пронеслось: самолет — без нее — а он просто вышвырнет ее здесь в кусты из автобуса, у него сильные сухие руки с несоразмерными лопатами ладоней, удавит: ведь что такое дикарь в похоти — а свидетелей никаких, никто не видел, с кем она уезжала, а сын там…
— Бог тебя накажет!!!
— Я не верю в Бога.
Он поднялся — если бы в ней было побольше духа, она смогла бы преодолеть его взглядом — это было заметно: он колебался, его еще можно победить, сломить этот, пока еще не очень уверенный, еще вопросительный напор. Окажись в ней побольше бесстрашия, она смогла бы поставить его на место — вообще расставить все по местам — разгневаться! — но дух ее был смят унижением, парализован, и только билась жалобной птичкой мысль: сын-сирота, и бедный отец — как он будет в аэропорту вглядываться в лица прибывших, а лица безучастные, ничего про нее не ведающие, отец будет беспомощно бросаться от одного к другому: где моя дочь? — а они пожмут плечами и пройдут, никто не остановится…
Рыдания.
Они его подхлестывали, дразнили, как кровь акулу: велика его сила, коли наводит такой ужас — какова же она до конца? — его звало, влекло дальше, глубже, до самого дна тьмы, разведать: что там?
Он переступил с ноги на ногу — еще одно промежуточное движение: видимо, решение пока не окончательно окрепло, не набрало бесповоротной скорости. Он переступил, перенеся тело в новое положение; и это должно было наконец обозначить переход их отношений в новое состояние — и вот эта граница пролегла, ходу назад больше не было. Это она прочитала в его остекленевших глазах: решился. Он вздохнул тяжко, и голосом другим, как бы отметая остатки человеческого, что еще стояли помехой между ними, сказал — печально, как человек, обреченный так поступить:
— Ну что ж… А теперь — я начну.
Женя лихорадочно поискала в себе — сил противостояния не было.
— Что начнешь? — вздрогнула она и поглядела на него снизу вверх с ужасом, уже не борясь, лишь прося пощады.
— Я много выслушал, столько оскорблений — я их не заслужил, и теперь я отомщу! — бессовестно врал он, а голос, волнуясь, то и дело менял цвет. Волнение его было страшно.
— Значит, ты хочешь их заслужить, да, хочешь заслужить? — заметалась Женя, ища пятый угол.
— Я их не заслужил — и теперь я не могу не отомстить! — тверже повторил он, внушая себе сознание правоты, и надавил ей на плечи.
Она попыталась сопротивляться, но так слаба, физически совершенно слаба оказалась, мастер спорта, из всех мышц вынули пружины. Она увидела его разгорающуюся ярость, жестокую страсть, ей представилась вся картина: как он станет ее бить и ломать руки и во что превратится в борьбе ее одежда, а кожа, а лицо в синяках и кровоподтеках — нет, это эстетически недопустимо, и это будет еще унизительней прежнего: озверевший и возненавидевший самец, и тогда уже он не сможет оставить ее в живых, уже не сможет, нельзя будет — и она отчаянно взмолилась: