Сенека вопросительно взглянул на племянника, тот в ответ сверкнул недобрым взглядом, усмехнулся, но послушно встал и, обращаясь к Полле, начал читать:
У Поллы, когда она услышала эти строки, все внутри вскипело от возмущения. По какому праву этот якобы поэт выдает за свои стихи ее любимого Овидия?! Он думает, что она не узнает послания Париса к Елене, или испытывает ее, как школьный учитель? Но, как бы то ни было, к этому испытанию она готова! Полла быстро взглянула на сидящих взрослых. Сенека и дед смотрели на нее выжидательно, Мела был непроницаем, а женщины по-прежнему благостно улыбались, кивая в такт, видимо даже не поняв, в чем дело. Дождавшись, когда жених сделает паузу для вдоха, Полла твердо и звонко начала читать наизусть ответ Елены:
Прочитав это, она, сама поражаясь своей дерзости, развернулась и молча направилась к выходу, уверенная, что после этого ее точно отвергнут и все отношения с этим пренеприятнейшим семейством для нее будут закончены.
– Полла! – в один голос с ужасом выдохнули мать и бабушка.
– Постой! – окликнул ее Лукан, устремляясь за ней.
Полла обернулась и встретилась с ним лицом к лицу. Но в его черных глазах, оказавшихся неожиданно большими, она уже не увидела насмешки. Напротив, в них горел тот знакомый приветливый огонек, который она часто видела в глазах деда.
– Прости меня, Полла! – сказал Лукан, улыбнувшись. Улыбка как будто солнцем осветила его лицо, и оно уже не казалось ни надменным, ни презрительным. В нем высветилась даже какая-то беззащитность. – Я не стал сочинять стихов в твою честь. Что я мог написать, ни разу тебя не видев? Но теперь я их обязательно напишу. И вообще, я докажу тебе, что я действительно лучший поэт из всех ныне живущих!
– О боги… – поморщившись, простонала Ацилия. – Эти двое стоят друг друга…
Потом, через несколько дней, семейство жениха – за исключением Мелы – вновь появилось в доме Аргентария, и был заключен сговор с торжественными словами, которыми обменялись жених и опекун невесты: «Обещаешь ли?» – «Обещаю». И жених неловко надел на тоненький пальчик трепещущей невесты железное, по старинному обычаю, колечко, знаменующее крепость их будущего союза, и губы их впервые соприкоснулись в робком поцелуе. Полла еще не могла понять, испытывает ли она к Лукану какие-то чувства, но всякое упоминание о нем заставляло ее вздрагивать и было одновременно сладостно и мучительно. Не могла она понять и как он относится к ней. Да, в тот миг, когда она чуть было не отказала ему, в его глазах вспыхнул огонек приязни, но больше она такого не замечала. Ей казалось, что он смотрит на нее испытующе и, хотя враждебности она в нем больше не чувствовала, его лицо снова для нее закрылось.
Но в любом случае им предстояла невероятно долгая – особенно по тогдашним меркам Поллы – разлука в три года, за которые многое могло измениться.
2
Потом Лукан уехал в Афины, а жизнь Поллы вошла в привычную колею. И в доме все как будто забыли, что она обручена, несмотря на покрывало, которое она теперь должна была надевать, выходя на улицу. Но дом она покидала редко. Бабушка еще настойчивее требовала от нее, чтобы нитка при прядении получалась ровной, без утолщений, и не слишком скрученной. А дед как будто невзначай повторял ей уже знакомые рассказы о знаменитых женах давнего и недавнего римского прошлого: о Корнелии, матери братьев Гракхов, об Октавии, сестре Августа, верной жене неверного Антония, о Юнии, сестре Брута и жене Кассия, долгие годы хранившей их запретную память, наконец, об Аррии, жене сенатора Цецины Пета, чья драма разыгралась на памяти взрослых в годы раннего детства Поллы, и о ее знаменитых предсмертных словах: «Пет, не больно!» – произнесенных с мечом в груди. Полла слушала рассказы деда с восхищением, но и с испугом: эти женщины представлялись ей словно высеченными из мрамора – нет, она бы так, наверное, не смогла…