День рождения

Огонь! Чудесный огонь в последние часы перед сном. Полутьма, заиндевелые лунные окна, на полу вороха светлой соломы, в которой долго держится холод. В грубке солома мгновенно вспыхивает, выстреливает тонкими быстрыми струйками дыма, прогорает, опадает, превращается в яркое близкое солнце, покрывается прозрачным пеплом; и вновь солома вспыхивает и прогорает, и появляется горячее близкое солнце, и ты подносишь к нему ладони и держишь их, пока можно терпеть жар, и нельзя уже терпеть, и ты отнимаешь ладони и дотрагиваешься ими до прохладного лица и опять подносишь их к солнцу.

Какие чудные видения возникали там, прогорали и превращались в пепел…

И слетела на землю русскую птица заморская —
Хвост цветастый, разукрашенный,
Лапы страшные, когтистые,
Око грозное, нежалостное.
По земле та птица похаживает,
Клювом железным пощелкивает,
На людей гордо-гневно поглядывает.
Уж как стала она землю русскую жечь-разорять.
То одним крылом махнет, то другим.
Вылетают из-под крыльев стрелы жгучие, каленые,
От тех стрел поля горят, домы рушатся,
Гибнет род людской, дети малые,
Кто ни кинется к птице гибельной,
Всех когтит она, злобно ярится,
Положила людей тыщи многие.
Стон идет стороной родной —
Так неужто конец пришел Земле русской, роду-племени?
Не бывать тому! Не бывать тому!
Воротился тут с поля дальнего Иван-вековин,
Повобрал в себя силу грозную.
И на спину той птице он вспрыгивает,
Да не как-нибудь, а задом-наперед.
Уж как стала она биться-дергаться
Все Ивана норовит наземь сбросить.
А Иван ухватил ее за хвост да покрикивает:
«Не седлала тебя слабь заморская,
Оседлала силушка русская».
Раскрылетилась птица грозная,
Распустила крылия черные,
Как одно крыло до моря белого,
А другое крыло до моря синего —
Позакрыла людям солнце красное.
Иван придавил птицу к земле, за хвост крепко держится,
Да не хвост уж в руках, а полымя гибельное,
И чем туже сжимает руки Иван,
Тем пуще то полымя разгорается,
По лесам, по долам, по людям, по домам жаром мечется.
Занялась Русь светом огненным!
Стон стоит над землей родной.
Люди старые, дети малые От полымя того укрываются.
Ждут спасенья они, дожидаются.
«Что ж ты? Что ж ты? — кричат. —
Что ж ты? Что ж ты, Иван?»
Птица крыльями жесткими бьет,
Хвостом огненным размахивает,
Клювом железным спину Иванову рвет-разрывает,
Знать, до сердца она добирается.
Опалено лицо его белое,
Напрягайся жилы могучие,
Запрокинулся в тяжкой муке он.
«Мать сыра земля! Пособи ему!»
А поодаль стоят люди разные,
К глазам ладошки приставили,
Кто так добро глядит,
А кто скалится:
«Что ж ты? Что ж ты, Иван?
Что ж ты? Что ж ты, дурак?»
Из-ло-о-вчился Иван…

Впереди и сзади нас медленно, будто из дальнего далека, по бесконечной дороге отдельными темными группами двигались люди большие, люди поменьше и люди совсем маленькие, и они вдруг переставали идти, и тогда люди большие брали их на руки, и опять все шли — туда, в овраг, подальше от пламени и света.

Вдруг впереди, слева у дороги, резко вспыхнуло, тут же еще и еще. Около огромного строения двигались какие-то горбатые фигуры-тени, и скоро низкая соломенная крыша риги дымила и горела всюду. Дымом закрыло небо, перехватило дорогу, люди испуганно дернулись, закричали, кинулись вперед и пропали в дыму. Мешок с иконами слетел с моего плеча мне под ноги, я споткнулся об него, повалился лицом в жгучий снег, поднялся, повернулся и поволок мешок по истоптанной дороге. Я оступался, падал и поднимался, исступленно дергал, волок по дороге неотвязный мешок. Иконы зарывались углом в снег, выворачивались из снега, гремели окладами. Дымные слезы и тающий снег текли по моему лицу; я вздергивал головой, чтобы откинуть с глаз мокрую ненавистную шапку; меня душил дурацкий шарф под воротником (ведь ни одному деревенскому не повязывают на шею эту гадость!), неуклюжие новые валенки (ведь не дали надеть старые! что вы нарядили меня, как на праздник!) цеплялись друг за друга, подвертывались, не стояли на снегу; я падал, падал и падал и поднимался, поднимался и поднимался, а надо мной глухо гудело, рвалось, взвивалось к небу угрозное пламя.