— Что это? Где я? Это пройдет? Скоро? Когда? Где они?
— А это что? — Из сукровицы дыма вдруг появилась огромная заиндевелая пыхающая голова лошади, а затем я увидел, как укутанная баба потянулась с саней, обхватила меня под руки через грудь и опрокинула на спину.
— Кинь мешок-то, кинь! — заорала она надрывным голосом.
Резко дернуло, все перевернулось, все во мне замерло, руки внизу — не оторвать — вцепились в мешок, ноги гребут по снегу, шапка — дрянь стеганая — закрыла лицо; баба затаскивает меня в сани, ругается на мешок и плачет в голос.
— …а-а-а! — донеслось откуда-то из дыма.
— Тут он, тут, в санях!
— Быстрей в овраг! Быстрей в овраг!
Потом она тихо сокрушалась и, крестясь, покаянно проговаривала: «Искушал Господь старого и малого, и не устоял тот перед искушением и не знал того, Господи».
А я склоняюсь над той огненной ночью, откидываю дым, вижу комочек русской плоти, вцепившейся в мешок с гремящими иконами, и неслышно кричу ему:
«Держись, держись! Не оставляй своих богов!»
Овраг проходил краем деревни, ближе к реке раскрывался, выполаживался, переходил во вдававшуюся между полями луговину, исстари ласково называемую «рукавчиком». Весенние талые и летние дождевые воды сильным ручьем выбегали из оврага, вольно растекались по рукавчику и широким неглубоким потоком устремлялись к реке. В конце рукавчика поток сужался, стекал по отвесным стенкам в образованную им яму-водомоину и бурным скорым ручьем впадал в реку. Сюда, в рукавчик, к водомоине, пришли, притащились, приволоклись люди. Они утоптали снег в яме, привезли из ближнего омета солому, настелили ее на дно ямы, сверху положили тулупы, уложили детей, накрыли их овчинными шубами и полушубками, в ногах у них усадили старую и поднялись наверх. Они стояли наверху, на краю водомоины, и смотрели на горящую деревню.
— …горят.
— …подожгли.
— …загорелись, — и по именам хозяев я видел, как поджог переходил от дома к дому и приближался к нашему краю.
— Господи, Господи! Да за что же это? За что?
— На все Его святая воля!
— Чтоб ты про-ва-лил-си! Ра-зор-ви тво-ю я-тре-бу! Чтоб табе тах-то лёг-ко бы-ло! Дай потеплеет, пойду к царю-батюшке, — грозилась, и грозилась, и грозилась старая.
Я закрывал глаза, я закрывал глаза, я закрывал глаза.
Я закрывал глаза, и голова моя с легким шумом скоро и плавно росла, делалась необъятно огромной и обнимала, вмещала все это: и бормотание старой, и горящую деревню, и уходящую вдаль дорогу…
Я открывал глаза и видел над собой звезды, и с каждым разом они становились все ближе и ближе, и уже не в небе, а здесь, надо мной, тихие, пристальные, ласково-веселые звезды.
Я закрывал глаза и с удивлением прислушивался, как голова моя с легким шумом скоро и плавно росла, делалась беспредельно огромной и обнимала и вмещала все это: и бормотание старой, и горящую деревню, и уходящую вдаль дорогу — обнимала и вмещала все до самого края земли.
Наконец звезды стали у самых глаз, и не было ничего, кроме звезд, но это были уже не звезды, а мягкий ясный свет, и не стало ничего.
IV. И бег этот продолжается вечность
Мы стоим на чистом, прозрачном льду только что замерзшего пруда. Виден лед на всю толщину — и трава в воде, и рыба в траве. Раннее солнце освещает гладкую поверхность пруда. ОН ловко ударяет пешней, и во все стороны, на всю толщину льда разбегаются ломаные трещины, на солнце они вспыхивают холодными огнями несказанной, невиданной красоты; я заворожен, зачарован, все во мне ликует — прекрасное в чистейшей чистоте: лед и солнце; но вдруг огни оживают, трепещут, вырываются из трещин наружу, пламя мечется, разрастается, и мы кидаемся бежать, но почему-то не к берегу, к домам, а прочь от берега, по льду, который плавно и скоро расширяется перед нами, мчится все быстрее и мчит нас, а ОН на бегу ударяет пешней по льду и сзади и по бокам вспыхивает, разгорается, преследует на все большее число прекрасных и жутких огней.
Хорошо, я неразумен, беспомощен, испуган. Но ОН-то все знает. Почему ОН остановиться не может?.. Но безумные в радости глаза его смотрят — не видят, куда бы ударить. И — тягостное чувство — бег этот от внезапной красоты, превращающейся в угрозу, продолжается вечность.
Когда нас подняли и помогли выбраться из ямы, уже рассвело, и чудно было оказаться здесь, среди снегов, после вчерашнего дня и привидевшейся ночи. Было сонно, вяло и мерзко. Нас тихо и ласково, как водили сирот-побирушек, повели по рукавчику до езжалой дороги, а по ней к тому, что сталось с деревней: деревянные избы сгорели до печек, кирпичные стояли без крыш и дворов, но, слава тебе господи, с целыми потолками и окнами. На морозе резко пахло обгоревшим деревом, слышно было, как голосили на пожарищах бабы. Дед ходил вокруг кургузой непокрытой избы, поддавал ногой дымящие головешки, усы и брови его беспрерывно дергались.