Инженер пытается остановить какую-нибудь машину. Он сошел с тротуара на мостовую. Ему холодно без пальто. Чтобы согреться, он пританцовывает на одном месте, потирает руки. Но вот какая-то машина останавливается. Рудольф склоняется к водителю и что-то говорит ему. «Разумеется, садитесь!» — отвечает мужской голос. Сильвия обычно так подсаживалась в чужие машины.
Сильвия…
Она никогда больше не будет иметь с нею ничего общего. Но сейчас при мысли о Сильвии ей уже не было так горько, как несколько часов назад. После того что случилось с мамой, вся эта история с коварной Сильвией кажется ей такой незначительной.
Дверь в кухню так и осталась незапертой после того, как отец выбежал на улицу. У плиты стояла тетушка Гагара; на шум распахнувшейся двери она обернулась. Потом пили чай. Гагара налила всем в чай понемножку рома, и Боришке тоже.
Лица.
Супруги Года, Чаки, тетя Бодог, Дилл, тетя Чисар, Тоты, Габрик. Только от Ауэров никто не зашел. Место Ауэров на картине-мозаике пустует. Рудольф пьет чай; отец разговаривает с ним так же, как обычно с Миши. «Ничего, — говорит Рудольф, — уеду завтра. Завтра тоже есть поезд, так что я успею домой на праздники».
Новая картина, настолько странная и неожиданная, что даже боль в сердце несколько утихла: Варьяш с большой коробкой и Ютка с коробкой поменьше и сумочкой матери. В другой руке у Варьяша чемодан. Ютка шире открыла ему дверь.
— А, мой чемодан, — проговорил Рудольф, — я знал, что он не пропадет.
— Добрый вечер! — здороваются Ютка и Варьяш. Они стоят рядом, точно всю жизнь только и бывают вместе.
«В глазах Варьяша, когда он посмотрел на меня, нет и следа неприязни, — думает Боришка. — Скорее, в них сочувствие и опасение за маму…» Казалось, будто сам Миклош удивляется себе, переживая что-то необычное. Она думала, что Варьяш никогда не зайдет к ним после того, что между ними произошло. А вот он здесь, сидит рядом с Рудольфом, на перевернутом бачке для мусора и тоже пьет чай. И инженер обращается к нему на «вы», как ко взрослому. Сильвия, если бы увидела эту картину, как она сидит между Рудольфом и Миклошем, сказала бы, что это встреча прошлого и настоящего или прошлого и будущего! Но нет! Варьяш — это не прошлое, а Рудольф — не настоящее да и не будущее. Миклош никогда по-настоящему не был близок ей, так же как и Рудольф… А Ютка сияет. Она уходит вместе с Варьяшем, потом уходят и остальные. Снова пустота.
В комнате тепло: кто-то растопил печку, наверное Гагара. Отец берет ключ от парадного и выходит: одиннадцать часов — время запирать подъезд. Хорошо, если бы все жильцы были дома — сегодня ночью так будет некстати вставать, отпирать и закрывать парадную дверь.
Вот вернулся отец. Он убирает мамину сумочку в шкаф, соображает, куда можно было бы положить большую коробку, — некуда, разве что только в шкаф… Отец вертит ее в руках, смотрит на нее; коробка перевязана серебряным шнурком; его легко можно развязать. Впервые после случившегося он заговаривает с ней, но то, что он говорит, ей не совсем ясно, какие-то туманные фразы:
— То, чему бы она сама порадовалась… Подарок самой себе. За ним она и пошла.
Серебряный шнурок развязан на обеих коробках. Отец вынимает из одной и держит высоко на свету синее нейлоновое платье, точь-в-точь такое же, как и на витрине в «Радуге», а из другой — маленькие туфли на каблучках-«шпильках». И смотрит на Боришку.
Тук-тук-тук… — стучит сердце Боришки, и то, что она чувствует, острее и горше, чем та пилюля, которую ей дали в клинике…
Больше ничего не было сказано. Отец молчит. Она натягивает на голову одеяло.
Какие-то новые звуки? Ага, это отец заводит будильник — тоже необычно: мать всегда просыпалась сама и будила их обоих. Вот отец раздевается, слышны его шаги. Потом тишина. Отец останавливается на коврике перед ее диваном. Она вся напряглась в ожидании. Это, наверное, самые долгие мгновения в ее жизни. Более долгие даже, чем ожидания врача за той стеклянной дверью. «Отец ляжет, не пожелав мне спокойной ночи, — выстукивает Боришкино сердце. — Ему нечего мне сказать. Ведь мама пошла ради меня, чтобы купить синее платье. Если она умрет, если вдруг это случится, значит, мы убили ее: синее платье, снег и я…»
Но тут заскрипел диван — отец сел рядом с ней. Он не из тех, что любят целоваться да миловаться, но сейчас он притянул ее к себе и прислонился подбородком к ее голове. И комнате тихо, только слышится дыхание их обоих. Не слышно только дыхания матери, но им кажется, что они слышат его, пусть издалека, из клиники, но слышат его. «Папа со мною, — продолжает выстукивать сердце. — Еще несколько часов назад я думала, что он не любит меня. Но как давно что было!»