Зато Пишта Галамбош, спускавшийся от Ауэров, очень удивился странной процессии, поднимавшейся навстречу ему на третий этаж, в квартиру Чисар. Всех ее участников он, разумеется, хорошо знал в лицо — девчонок из школы на улице Беньямина Эперьеша. Единственным парнем среди них был Варьяш, тот самый, что в сочельник забрал у Сильвии цикламен в горшке. Все они были вооружены кто ведром, кто метлой, четверо тащили стремянку. У двери Чисаров Ютка Микеш позвонила четыре раза — словно условный сигнал подала, — и на звонок выскочил сам Чисар. Таинственно прошипев: «Тс-с-с!», он впустил их всех к себе в квартиру. Галамбош слышал даже снизу, как они громыхали там у Чисаров в передней ведрами, стучали стремянкой. «Больно уж время неподходящее ни для гостей, ни для уборки, — подумал Галамбош. — А в общем, какое мне дело до этих желторотых, тем более что они и поздороваться первыми не пожелали!»
…Но вот наконец и Чисар, взглянув на часы, начала прощаться. Карой Иллеш достал книгу и сел читать. Бори пожелала ему спокойной ночи, а сама стала раздеваться, готовясь ко сну. Она старалась запомнить, куда что из вещей положила, чтобы затем без труда найти и надеть в темноте. «Часам к двенадцати отец, вероятно, все же уляжется, и тогда можно будет наконец снова приняться за работу», — подумала Бори и погасила лампу.
«Чего это тетя Чисар на меня так странно посмотрела, будто впервые видит? — удивился Галамбош, выходя из подъезда на улицу. — Даже не поздравила. А впрочем, какая мне разница. Лишь бы Сильвия была всегда со мной!»
С улицы он еще раз бросил взгляд на окна Ауэров. Во всей квартире горел свет, в комнате Сильвии тоже. «Еще не собирается спать. Так же, как и я, полна мыслей, надежд. Сколько дней нам еще осталось быть врозь? Пять. В субботу Сильвия станет моей женой, и мы уедем в Зегерч…»
Заметив вдруг, что ноги сами по привычке несут его вверх по улице, к дому матери, он очень разозлился на себя. Ну и дурацкая привычка! Ведь он нарочно остановился в гостинице, чтобы не выслушивать постоянных упреков матери. Поэтому даже и не навестил ее сейчас. Не хватает, чтобы мать своими упреками и причитаниями омрачала его самые радостные дни!
Вот он, их дом с орлом. «Давно я не был возле тебя, — подумал Пишта, — с того самого дня, как ушел из дома с одним чемоданчиком в руке, поссорившись с матерью из-за Сильвии. Надоело слушать, как мать то и дело напоминает, что она для меня сделала да чем пожертвовала! Не признаешь девушку, которую я люблю, значит, и на меня не рассчитывай!.. У матери света в окнах не видно, наверное, легла и плачет в подушку, предварительно излив душу всем покупателям своей молочной лавки. Теща (Марго, все-то я забываю, как мне нужно величать ее) говорит, что моя мать всем подряд рассказывает о своем бедном сыне, так что теперь Марго даже вынуждена посылать прислугу в другую молочную, чтобы избежать пересудов. Маме сорок три, она всего на четыре года старше Марго. Что было бы, если Сильвия начала бы называть мою мать Мария! Даже представить немыслимо это».
Прислуга…
Да, прислуги у Сильвии пока не будет. Впрочем, в той комнатушке, что он снимает у хозяйки в Зегерче, она и ни к чему. Сильвия и сама вполне сможет прибрать комнату, приготовить обед, постирать белье. Ведь управляется же его мать со всем этим всегда сама, хотя все годы работает. Почему же Сильвия не сможет? Сказала же сегодня Марго: «Сильвия очень хозяйственная девочка».
Через пять дней они будут муж и жена.
А с матерью он уже так давно не разговаривал, что сейчас хоть письмо для нее опускай в чрево орла, как когда-то, Сильвии. Но нет уж! Вот когда мать образумится и напишет ему, что сожалеет о случившемся и обещает любить Сильвию, тогда…
Пишта повернулся и пошел в обратном направлении, в сторону Рыбной площади. Если прибавить шагу, через полчаса можно добраться до гостиницы.
«Колдунья, — думал Миклош Варьяш, сидя в столовой у тетушки Чисар. — Противная колдунья… Вчера ни с того ни с сего заявилась к нам домой, принесла отцу обед, накрыла стол, принялась его потчевать. А тот, когда увидел, что его никто не собирается поучать да корить, успокоился, сделался приветливым, даже комплименты принялся отпускать этой колдунье. Эта же, никого не спрашивая, сняла с вешалки мой тренировочный костюм, распорола белые нитки, которыми я наскоро стянул образовавшуюся на рукаве дыру, и зашила снова как следует. И все это, самоуверенно напевая себе под нос какие-то мелодии, Неужели она вообразила, что теперь ей все дозволено, если я ей какой-то там цветок в горшке преподнес? Да и я тоже хорош! — ругал он себя. — Вместо того чтобы утереть ей нос и тотчас же выставить за дверь, молча терпел, когда она буквально во все лезла. «Подложи угля в печь, Миклош! А то дяде Варьяшу, наверное, холодно. Может быть, веем белье постельное поменять?»