— Когда в деревню приехала?
— Вчера.
— Как дети, как жизнь?
— Хорошо, спасибо, Малика.
— Тогда слава аллаху. Самое главное — быть вместе, — сказала Малика.
— Сами как живете, апай? Тимергали и Миннигали, оказывается, уехали из дома… Письма пишут? — спросила она.
Слава аллаху, нас сыновья не забывают, — оказала Малика и уселась на свободное место среди женщин. — Старший, Тимергали, кавалерист. От его командира получили письмо. Пишет: «Старательный, умелый, хороший у вас сын…» Он курсы кончил по конному делу. Теперь его перевели в Крым.
— Давно его взяли на службу?
— Ровно год уже.
— Вот время-то! — воскликнула Махия-эбей, занятая прялкой. — Неужели уже столько прошло?
— Кому как. Для того, кто ждет, и день кажется го» дом, — сказала Марьям, повернувшись к Малике. — А где Миннигали?
— Ты Гади помнишь? Тоже у тебя учился…
— Сын Ширгали-агай? Помню, помню, как же!
— Младший-то мой, Миннигали, вместе с Гади уехал в Баку. На нефти работают. Недавно мастером его сделали.
— Молодец! Когда приедет?
— Скоро не сможет еще, наверно. В нефтяном техникуме учится! «Кончу, — пишет, — техникум, буду поступать в институт…» Вот и горюю я: в институт — это уж слишком долго.
Марьям успокоила ее:
— Зря печалишься, апай. Другая мать радовалась бы, что сын развивается, растет, силу набирает. Из техникума — в институт! Это ведь для него ой как хорошо!..
— Что верно, то верно, — сказала Махия-эбей, стряхивая сор с подола. — Миннигали — самостоятельный парень. Не пропадет. С детства он такой, бойкий, работящий. А уж какой добрый! Никогда не забуду: как-то с Заки-бабай[20], моим стариком, в дом картошку таскаем. А Миннигали из школы идет. Как увидел, сумку под ворота бросил — и давай нам помогать. Мы со стариком успеваем только ведра наполнять, а он бегом таскает да таскает, таскает да таскает. Пока всю картошку не перетаскал, не ушел.
— А дрова помогал пилить! Помнишь? — сказала Сарби-апай.
— Пилил, пилил! — закивала Махия-эбей. — С дровами он всегда помогал.
Малике приятно было слышать, как хвалят соседи ее сыновей, ей казалось, что она вот-вот всплакнет от этих добрых, душевных слов. И ведь правда, все правда. Миннигали такой и есть: нужно старикам помочь, он тут как тут, и всегда веселый, быстрый…
Но и учительница тоже с благодарностью слушала речи своих односельчан. Она, конечно, не сказала ни слова, но про себя подумала с законной гордостью: «Старушки не знают, сколько сил вложено, чтобы дети получили не только знания, грамоту. Ведь если Миннигали вырос таким хорошим, то в этом есть, наверно, и моя маленькая заслуга, ведь я его первая учительница». Ее мысли прервала Малика:
— А ведь я не помню, в каком году ты приехала в наш аул. Не в тот ли год, когда Мипнигали у меня родился?
— Пожалуй, так, — припоминала Марьям. — Знаешь, когда мы с Гаязом поселились в квартире при школе, вы приходили к нам с Миннигали. Ему тогда четыре года уже было. Да, а до этого мы с Гаязом жили на другой квартире.
— Правда, правда! Припоминаю теперь. Много времени вы прожили в деревне, оказывается.
— Время летит незаметно, — вздохнула Марьям. — Тогда тут пустыри были, вон те дома недавно появились. Я ходила к школе посмотреть… Многое изменилось, но восемь берез, которые посадил твой Миннигали возле школы, до сих пор стоят. Большие уже стали березки. Это хорошо, Малика, что парень хочет учиться. Пусть учится!
— На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, — сказала Малика, не скрывая материнской гордости.
Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:
— Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту — как ее? — Тагзиму влюбился. Неужели правда?
— На то он и парень, мог и влюбиться, — ответила Малика.
— Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… — Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, — будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.
Женщины только этого и ждали.
— Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…
— Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.
— Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.
— Нехорошо за глаза людей осуждать, — не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.
Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.
XXII
Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».
Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».
Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.
«Конечно, дождь пойдет, — догадался Сахипгарей. — Так парит!»
И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.
Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.
Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.
Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца — при отце никакая гроза не была страшна.
— А где мама?
— Мама полоть ушла в поле, — сказала Флюра.
— Нашла время.
— Когда она уходила, погода была ясная.
Скоро прибежала Минзифа, тоже с головы до ног мокрая. С ее приходом в доме стало совсем весело. Дети забыли про свой страх и гурьбой принялись ставить самовар.
— Зачем вызывали в райвоенкомат? — спросила Минзифа.
Сахипгарей сделал вид, что не услышал ее. Скоро надо уезжать, а ему было так хорошо дома, что хотелось подольше растянуть эти приятные минуты. Но лицо его было озабоченным, и Минзифа, научившаяся за многие годы их совместной жизни угадывать его настроение, повторила вопрос:
— Что сказали в военкомате?
— Да так… Не первый же день я езжу в район.
— Ты что-то скрываешь.
— По ему ты так думаешь?
— Я разве не вижу? Может быть, случилось что-нибудь нехорошее? — настаивала жена.
— Работы много, потому я и не в духе. В такое важное время вызывают на сборы.
— Вот оно что — на сборы уезжаешь! — Минзифа распустила волосы и собиралась их расчесывать. Она с испугом и удивлением смотрела на мужа: — Уж не война ли начинается?