© Jozef Kot, 1965, 1968
ИЗ СБОРНИКА «ВОЗНЕСЕНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОГО НАПАДАЮЩЕГО» (1965)
СМЕРТЬ ФУТБОЛЬНОГО СУДЬИ
На грязной, липкой стене висит облупившееся, потрескавшееся зеркало; слабый луч света, проникая через забранное решеткой окно, радужно преломляется в нем. Зеркало вспыхивает ярко-голубыми, красными, коричневыми, зеленоватыми отблесками, но свое лицо он узнает, хотя причудливые линии трещин искажают и разбивают его на множество граней.
— Дорогие мои, — произносит он вполголоса и вздрагивает, будто в неожиданной тишине, от которой болезненно напрягаются барабанные перепонки, прозвучал чей-то чужой голос; он ощупывает лицо, шершавые пальцы изучают каждую вмятину, каждую морщинку, по которой стекают капельки пота.
— Дорогие мои, — повторяет он уже громче и косится на двух парней; тяжело вздыхая, они обмахиваются белыми тряпками, натянутыми на короткие, захватанные грязными пальцами палочки, отчего тряпки ему представляются незамысловатыми флажками.
Помещение квадратное; посреди черного, давно не обметавшегося потолка, словно собачий намордник, щерится патрон без лампочки, заключенный в предохранитель — сплетенный из проволоки колпак. Только двери сверкают свежей белой краской, они вызывающе чисты. Иллюзию совершенства нарушает лишь грубая дверная задвижка, которую кто-то небрежно и неумело прибил над хромированной ручкой.
Он ухитряется рассматривать себя в зеркало и напряженно следит, как лицо, отражаясь в разбитом его стекле, разбегаясь лучами, исчезает в неизвестности; потом вытягивает из кармана глянцево-черных штанов свисток, обмотанный проволокой, сжимает его губами, зубами впивается в его бакелитовую поверхность. Совершая стремительные, нервные броски, словно судья на поле, он свистит, и ему чудится, будто и этот хрипловатый свист тоже теряется где-то в пустоте, рассеивается в этой душной коробке, между грязных, липких стен, меж грубо сколоченным платяным шкафом, умывальником и тремя койками.
— Придется мне подыскать новый, — оборачивается он к лежащим на койках парням, которые сейчас раскуривают сигареты. — Не чистый звук. Я этого не выношу. Свисток так уж свисток, звук у него должен быть отрывистый, решительный, ясный.
«И чего я тут распинаюсь, — снова вздрагивает он. — Ну стоит ли совершенно посторонним людям говорить о вещах, рассуждать о которых я уже не имею права? Стоит ли вообще объяснять что-либо, когда они так страшно далеки от меня (или это я очень далек от них?) и едва ли в состоянии меня понять? Но среди тех, что здесь валяются и курят, есть свободная койка (посредине — и тут должна быть своя середина!), в каких-нибудь пяти шагах, но я этих шагов никогда не сделаю, во всяком случае, теперь не сделаю, а потом начнется это, и они будут молчать, словно их и нет вовсе, как молчат сейчас, и курить, сливаясь с красным, жарким огоньком сигареты.
Снаружи раздаются шаги, скрипят неровные доски коридора. «Уже», — пронеслось у него в мозгу. Дугой отшвырнув свисток на пустую койку, он отбегает к зарешеченному окну. И видит только ноги, множество ног, двигающихся в одном направлении, множество туфель и ботинок, которые поднимают в воздух тучи пыли. Судорожно схватившись за прутья решетки, он трясет их и вздыхает: «Дорогие мои».
— Что с вами? — уныло спросил парень с правой койки; запустив пальцы в густую рыжую шевелюру, он даже приподнялся на локте.
— Нет, нет, ничего. Откуда вы взяли?
— Да так. Не принимайте вы это близко к сердцу. Такие вещи вообще не должны никого волновать.
— Хорош денек сегодня, — медленно проговорил он. — Закат колоссальный. — И судорожно сжал прутья.
— Отойдите вы от окна. Еще разозлите кого ненароком. Лучше всего сидеть и ждать.
«Да, ничего другого мне не остается, как только выслушивать советы». — Он отдернул руку от решетки и снова подошел к зеркалу.
— Вы здесь впервые? Правда, в первый раз?
— Я так рассчитывал: до обеда зайду в торговый центр и куплю новый свисток. Но не купил. В чужом городе приезжему трудно — не разберешь толком, где тут магазин.
— Магазин в любом городе помещается на площади. Это вы уж могли бы знать. Но в воскресенье все магазины закрыты. В воскресный день уважающий себя человек за покупками не пойдет. Разве что за пивом.
Шаги удаляются. Значит, не они. А может, их просто прогнали, преградили путь. И снова тихо, и около забранного решеткой окна мелькают ноги; в помещении стало темнее, как будто опустили жалюзи; теперь ему страшно подступить к окну, он хватается за створку шкафа, она распахивается с жалобным скрипом, так что становятся видны три костюма, аккуратно повешенные на плечики.