«У тебя тут лучше, чем в Академии наук, — говорил он. — Делаешь свое дело, и никто за тобой не следит. У тебя хоть вздохнуть можно».
«А у тебя много сложностей?» — спросил Томаш, но Ондрей только рукой махнул.
«Не бойся, я не Мартин. Я не дамся», — сказал он бодро.
«Кому не дашься?» — спросил Томаш.
Вопрос прозвучал резко и на минуту привел Ондрея в замешательство.
«Никому не дамся, — ответил он после паузы. — Под меня не подкопаешься».
Этот разговор припомнился Томашу несколько недель назад, когда прошел слух, что Ондрея снимают с поста директора. На заводе появились ревизоры из генеральной дирекции. Трое хмурых мужчин с каменными лицами, от которых веяло ледяным холодом. Ондрей представил их на совещании с широкой улыбкой, как будто приветствовал желанную делегацию.
«Смело проверяйте, уважаемые товарищи, — сказал он. — У нас все в полном ажуре».
Но Томаш прочел во взглядах троицы зловещий знак. Словно они уже приготовились обязательно что-нибудь найти. Словно им и не нужно изучать горы бухгалтерских документов, отчетов, приказов и записей, а все уже известно наперед.
«Надеюсь, вы не поставите мне в упрек этот коньяк», — силился усмехнуться Ондрей: ревизоров угощали коньяком.
«Нет, — сказал старший из них, который представился как председатель комиссии. — Коньяк, который мы выпьем сами, мы не поставим вам в вину. Худо, когда его пьют другие — и без нас».
«Отлично! — Ондрей хлопнул себя по ляжке. — Вот это дело! Ревизор тоже человек. Если мне посчастливится родиться второй раз, я стану ревизором. Ибо только ревизор может не бояться ревизии».
«А вы нас боитесь?» — Старший испытующе посмотрел на него.
«О нет! — воскликнул Ондрей, будто провозглашал здравицу. — Я же вам сказал, что у нас вы ничего не найдете».
Но через несколько дней уже и в институт Томаша просочились слухи, что на предприятии обнаружены многочисленные хозяйственные нарушения. Поговаривали, что Ондрею грозит встреча с прокурором. Томаш этим разговорам не верил, хотя ревизоры приходили и к нему и даже намекали, что напали на след крупных правонарушений. Они потребовали краткий отчет о положении в институте. Когда Томаш принес его, старший группы задал ему несколько вопросов о частной жизни Ондрея. Томаш не знал о ней почти ничего, но все равно возмутился:
«Это, по-моему, не относится к вашей компетенции».
«Не относится, — сказал старший. — Но знаете ли вы, почему нас сюда прислали? Поступила жалоба, написанная его собственной женой».
«Мне известно, что он разводится», — сказал Томаш.
«Вот именно, — сказал старший. — Связался с какой-то бухгалтершей, и жена не может ему этого простить».
«И за это вы хотите его уничтожить?»
«Уничтожить? — Председатель комиссии взглянул на него с оскорбленным видом. — Мы никого не уничтожаем. Но коль скоро нам пришлось приоткрыть кастрюлю, мы не можем утаить, что мы в ней увидели».
«Неужели все так худо?» — спросил Томаш.
«Хуже, чем мы предполагали», — хмуро сказал ревизор, и Томаш опять испытал чувство, пронизавшее его при первой встрече с комиссией.
Дома он рассказал об этом Вере.
«Если бы я тебе изменил, ты бы тоже написала на меня жалобу?»
«Ты никогда мне не изменишь, — засмеялась Вера. — Потому что не с кем. Кому ты нужен!»
«Это неправда, — хотелось ему сказать. — Ты глубоко ошибаешься! Если бы я пожелал, я мог бы соблазнить хоть дюжину женщин».
Но он и сам тому не верил. Нет. Теперь уже нет. У него уже нет ни сил, ни выдержки, необходимых для приключений, которые и без того ведут только к ревизиям отчетности и собственной совести. Он молча обнял Веру.
«Я не изменю тебе, потому что я тебя люблю», — сказал он наконец.
Вся история казалась ему фарсом, трагикомедией. Под вашими руками меняется лик Земли, подумал он. Но достаточно одного неверного шага, и все то, что мы долго и упорно строили, разом рухнет, развалится, как карточный домик. Ондрей был как тот солдат, что прошел всю войну без единой царапины, а в первый день мира, смывая с себя пыль и кровь, поскользнулся в ванне и разбил себе голову.
На месте Бироша тут мог бы сидеть Ондрей, подумал он, когда переводил дыхание, прежде чем перейти к заключительной части своего доклада. Я мог ему помочь. Мы все могли ему помочь. Но он всем нам все спускал. Он был слишком доверчив. Снисходительность била в нем через край. Он каждому шел навстречу. Для себя он не взял ни кроны. Даже хмурые ревизоры ни в чем не смогли его уличить. Но они вскрыли беспорядок внутри предприятия. Кто отвечает за то, что бухгалтерия не контролировала путевые расходы? Ондрей. Кто отвечает за то, что устраивались махинации с талонами на бензин? Ондрей. И за то, что институт, институт Томаша, выполняя при заводе чисто орнаментальную функцию, никак не участвуя в выполнении производственных заданий? Опять Ондрей. Иначе и быть не могло: за все нес ответственность директор. Ревизоры ничего не простили, но при этом были справедливы. Написали только правду. Но кто несет ответственность за то, что эта правда так долго дремала, как лава в бездействующей сопке, чтобы под конец обернуться катастрофой для Ондрея? Какой-то глупый флирт, какая-то глупая ревность, какая-то злонамеренная кляуза — и рушится человеческая жизнь.