– Папа, вставай! Дым! Папа! Пожар! Горим!
Отец проснулся, вскочил и побежал в другую комнату, я за ним.
Там была дверь печки, в которую кладут дрова, плита, на которой можно было готовить и сушить дрова, и другие вещи, например, ботинки, если дрова в печке выгорели дотла и она уже остывала.
Пламя вырывалось как раз из ниши плиты и уже лизало потолок комнаты. Он стал серо-черным, но не загорелся. Папа очень быстро схватил ведро с золой, сбегал на улицу, выкинул золу на грядки и зачерпнул воды из бочки, стоявшей рядом с верандой. Добежав до печки, выплеснул всю воду на пламя и бегал так от бочки к печке, выливая воду, пока пламя не погасло. Потом погасшие дрова и еще что-то, что осталось, побросал в ведро, полное воды. Пока он все это делал, я стоял на веранде и пытался докричаться до игроков. Все сбежались и долго обсуждали, что произошло. В этой суматохе от переживаний я заснул. Моментально. Даже не помню где. Наверное, где-то прилег, и папа меня переложил в мою кровать. Силы мои за день иссякли от такого яркого, во всех смыслах этого слова, события.
Что же произошло? Оказалось, что мой старший двоюродный брат, пока папа уже спал, а я за ним приглядывал, решил подкинуть дров в уже погасшую печку. Он не обратил внимания, что папа положил дрова и ботинки сушиться, и закрыл задвижку, чтобы тепло не уходило. Дрова уже прогорели полностью, и дым по трубе не пошел бы. Сделав, как он считал, все правильно и «позаботившись» о нас, довольный, пошел дальше играть в карты в старый дом. Поленья, которые он положил в печку, горели отменно, очень быстро нагревая плиту, на которой сохли дрова и папины ботинки, которые и вспыхнули от жара плиты…
Утром я разглядывал обугленные головешки и черные каблуки папиных ботинок, плавающие в ведре.
Ботинки, кстати, были новые, папа их надел всего один раз…
В тот замечательный день, когда мы с ним родились снова…
Рубанок
Папа уехал на работу. На даче из мужчин был только я. Зашел сосед.
– Отец дома? – спросил он.
– Нет, он в городе.
– А рубанок дашь?
– Вам какой? – спрашиваю его, предполагая, что он понимает, что собирается им делать.
– Что значит – какой? Ну… рубанок! – настаивал сосед.
Я понял, что спорить или объяснять бесполезно, и провел его к хозблоку, где отец хранил инструменты. Прошел к одному из сундуков, где хранилась столярка, открыл и, показав рукой на восемь видов рубанков, лежащих сверху в ряд, спросил с ударением на втором слове:
– Вам какой?
– Э-ээээ… – протянул сосед в растерянности и недоумении.
– Вы что собираетесь делать? – спросил я с ударением на слове «что».
– Да мне забор… Ну… Эти, как их… – совсем залепетал сосед.
– Штакетник у вас, короче строгаем или фаску снять и подровнять? – уточняю.
– Строгать, – наконец-то конкретизировал сосед.
– Нате, – протягиваю ему два: обычный металлический и полуфуганок. Дашь ему фуганок – не поймет, зачем такая дура.
– А зачем два-то?
– Ну вот, здрасьте! – говорю про себя.
– Этим доведете поверхность, а этим подровняете. Вам забор ровный нужен по длине штакетника, да? – пытаюсь спокойно объяснить.
– Ну да… – вроде стал понимать сосед.
– Тогда два.
– Спасибо!
– Пожалуйста!
– Когда отец-то будет?
– В субботу.
– Я успею, верну.
– Естественно.
Следует учесть, что мне было двенадцать… Ему – лет сорок…
Два и Пять
Перемена. Я подхожу к парте, где уже сидит Андрюха, размышляет о чем-то высоком и смотрит вдаль. В спину своим убегающим мыслям.
– Ты читал? – спрашиваю его.
– Не-а! – отвечает он и продолжает смотреть в никуда.
Проходит минут пять, за которые я успеваю достать учебники, дневник и нарисовать что-то в своей тетради.
– Мих. А ты читал? – спрашивает меня Андрюха.
Он был спокойный, уравновешенный отличник, из тех, кто не зубрит и очень нравится учителям своей внешней отрешенностью гения. Друг мой, закадычный.
– Да, два раза. И фильм смотрел, – отвечаю ему.
Фильм показывали по телеку. Он нравился моим родителям, и потому я смотрел его вместе с ними. А книгу я прочитал два раза просто потому, что люблю читать. Да и книжка неплохая была, интересная.
– Мих, расскажи, что там, а? А то, если вызовет, я вообще не знаю, что соврать, – надавил мне на жалость Андрюха.
– Ладно, – говорю.
И рассказываю ему краткую версию книги и фильма.
Звонок на урок. Все расселись. Заходит литераторша, вредная, как черт, и такая же красивая. И начинает нам что-то про родину и про подвиг рассказывать. Рассказала и говорит, что настало время проверить домашнее задание. И носом своим, в очках, воткнулась в журнал.