– Молодец, это пять.
Бутерброд
Когда я был маленький, в редких визитах к кому-нибудь в гости на большой советский праздник я ел бутерброд с икрой, если они были на столе. Ел, сдвигая зубами икринки на самый край бутерброда, чтобы оставшийся кусочек хлеба был полон икры.
Спустя годы, когда повзрослел и когда появилась такая возможность, в моем холодильнике всегда лежала одна или две банки.
Чтобы не сдвигать икринки зубами на самый край бутерброда…
Проснулся в чужом доме
Было уже солнечно, и яркий свет лился со всех сторон. Спустя какое-то время я понял, что я у соседей.
Последнее, что я помнил про вчера, – это то, что забежал за дом и, держась рукой за строительные леса у северной стены дома, выдохнул рыдания из своей груди.
За минуту до этого я вбежал в недостроенный дом, увидел бабушку, лежащую на диване, и, словно ошпаренный кипятком, понял, что она умирает.
Дети и животные очень чутко чувствуют смерть.
Мне было шесть.
Почти ночью…
Большая машина.
Пахнет бензином и выхлопными газами.
Холодно.
Красный дерматин.
Старый.
Гладкий до блеска там, где часто сидят люди.
Широкие плечи водителя, туго обтянутые кожей шоферской куртки. Кажется, что он, как памятник, всегда в ней.
Черный механический счетчик с белыми цифрами, отсчитывающий копейки, а потом – рубли.
Рев машины на поворотах и при разгоне, знакомый мне так же, как голос близкого человека.
Полумрак салона.
За окнами мелькают желтые уличные фонари и пустые улицы.
Почти ночь…
Судьбы и души, минуты и часы переживаний, ожидания грусти и веселья, трезвого и пьяного восприятия того, что внутри и снаружи этой машины, часы и минуты бодрствования и сна.
Все эти души чувствуются здесь, в этой машине. Их жизни и следы счастья, горести и равнодушия.
Мы едем из гостей. Мама сидит рядом. Она устала.
Я езжу так. Часто.
Мне немного грустно и хочется спать, но мне нравится ехать так.
Поздними вечерами.
Почти ночью…
Лестница
Я иду по этажу, пытаюсь войти в дверь, но не могу.
Выхожу на балкон. Дом странный, очень странный.
Есть лифты, но двери в них замурованы.
Я брожу, как зомби, и не могу найти выход.
Иду по лестнице вверх, потом вниз.
Лестница, все вокруг: пол, лестницы, двери – все покрыто какой-то странной пылью. И эта пыль была здесь очень давно.
Все темное, грязное и вселяющее ужас.
Никого нет, я один брожу по странному дому, пытаюсь выйти, но не могу найти выход.
Я знаю, что он есть, но где?
– Миша, вставай! Просыпайся! Миша, пора в школу!
Английская кошка
В Англии у меня была кошка.
Правда, она была не у меня, но можно сказать, у меня, пока я там жил.
Кошка была черная.
Все черные кошки не совсем черные.
Если посмотреть под разными углами, то видно чуть более темные полоски или коричневый оттенок.
Вот такая она была, немножко коричневая, а так черная.
Как у многих подростков, у меня были проблемы с кожей на лице.
Она садилась мне на грудь и начинала вылизывать мне нос.
Это было смешно и очень странно, потому что она это делала как врач, долго, тщательно и не обращая внимания на меня.
Я очень хорошо помню эту кошку.
В подростковом возрасте я доверял только врачам и то не всем, подросткам сложно довериться кому-либо, врачам я верил, английской кошке доверился всецело.
Теперь у меня тоже есть черная кошка. Она британка.
Она меня лечит, даже когда просто спит на диване.
Может быть
Зевающий персонал кафе.
Полупустой зал.
Блюз женским афроамериканским голосом откуда-то из-под потолка.
Дочь играет на телефоне в домики.
Жена доедает штрудель.
Темнеет.
Лето.
Мне больше ничего не надо в этой жизни.
Ну, может быть, еще что-то.
Но не больше…
Как тогда
Я хочу ехать в метро по той ветке, которая не под землей.
На кожаных диванах, не сиденьях, а диванах.
Летом.
Приехать туда, где бабушка.
Живая.
Открыть журнал «Америка» и прочитать про День благодарения и как делают кроссовки.
А потом поехать домой, уставшим и счастливым.
По той же ветке метро, которая не под землей, но уже в окнах темно.
Вечер.
Я не хочу как сейчас.
Я хочу как тогда.