— Вы что, оглохли? Вы меня только что в окно не вытолкнули.
В ответ на это Харрис, величаво повернув к ней голову в котелке, отрезал:
— Вы занимаете ничуть не меньше места, чем я.
Тетка, заерзав в бессильной ярости на сиденье, что-то пробурчала себе под нос.
Харрис, не веря своим ушам, посмотрел на нее. Слабость — откуда ни возьмись подкралась слабость — обволакивала, сковывала.
— Что? Что вы сказали? — с расстановкой, приглушив голос, сказал он.
— Что слышал! — ответствовала тетка, на этот раз она повернула голову и уставилась на него — ее темные бешеные глаза горели ненавистью. — Чтоб им, евреям этим. Житья от них нет.
Его все сильнее сковывала слабость. Кошмар, страшный кошмар, но это же ни с чем не сообразно: такого просто быть не может. Ему представились лица пассажиров вокруг — вежливые, выжидающие.
— Вы ошибаетесь! — сказал он пискливым от возмущения голосом. — Вы с ума сошли!
— Еврей! — сказала она. — Что я, еврея, что ли, не признаю.
— Это вы обо мне? — ошеломленный, он не находил слов.
Воспоминания будоражили, подвергали все сомнению: восемь лет он был неуязвим — и вдруг эти годы поставлены под вопрос, осквернены. Он встал, споткнулся о зонтик и побежал по проходу, визгливо, жалостно причитая:
— Я не намерен терпеть оскорбления. — И посреди Парк-Лейн соскочил с автобуса, всего в нескольких метрах от него со скрежетом затормозил спортивный автомобиль, водитель, высунувшись из окна, покрыл его, но он, не обращая внимания на водителя и не видя ничего вокруг, мчался к спасительному тротуару. — Ненормальная! — твердил он. — Ясное дело — ненормальная, иначе и быть не может!
Выжил
Пер. Л. Беспалова
— Билл! Марион! — Миссис Левинсон потрясала тонким, испещренным каракулями листком. — Письмо, авиапочтой, от Маркуса! Он едет в Англию, на следующей неделе будет у нас! Правда, здорово? Он приедет в Лондон! — возбужденно, совсем по-девчоночьи смеялась она.
— Замечательно! — подобострастно поддакнул ее белобрысый розовощекий недомерок-муж.
— Марион! — обратилась миссис Левинсон к дочери. — Правда, хорошо?
— Да-да. — В голосе Марион не слышалось энтузиазма. Она так и не подняла глаз от тарелки.
Миссис Левинсон пронзила ее грозным взглядом — это был взгляд старшины, заподозрившего подспудное неповиновение, впрочем, радость несла ее, как волна.
— Мы не видели его почти два года, — сказала она. — Хотя нет, полтора, он тогда приплыл из Хайфы. Но он уже закончил обучение, теперь он наводчик, — и, проверяя себя, поднесла письмо к глазам. — Вот именно — наводчик, служит на израильском флоте. Билл, это же прекрасно, что у Израиля есть свой флот с кораблями, с наводчиками — все честь по чести.
— Просто великолепно, — сказал Билл голосом слишком хорошо модулированным, слишком чеканным, чтобы быть натуральным, жена же его от волнения перестала следить за собой, и голос ее утратил благоприобретенный лоск. — Лучшей жизни для парня и быть не может.
— Помните, в каком виде он к нам пришел? — вопрошала миссис Левинсон. Сцепив пальцы, она устремила взгляд в пространство — ни дать ни взять Орлеанская дева, разве что видение ей явилось вполне мирского свойства. Дочь мрачно сунула ложку в овсянку: все это она уже слышала, и не раз. — Он был ну прямо как животное, — предалась воспоминаниям миссис Левинсон. — Я не могу его описать — нет слов. Объявился у нас на пороге в кошмарном пальто чуть не до пят — он в нем буквально утопал, — коротких брюках и заношенном рваном свитере. Я первым делом отвела его наверх, дала ему старую рубашку и брюки Билла. А как он ел, вы помните, как он ел? Прямо… прямо как животное. Лез пальцами в жаркое: видно было, не в силах ждать. А все потому, что в лагерях еда доставалась лишь тем, кто сильнее, кто хватал еду первым… — При этих словах она непроизвольно скрючила пальцы. — Так что, Марион, никогда не забывай, как тебе повезло: у тебя всегда было все — вдоволь еды, уютный дом, ты ни в чем не знала недостатка.
— Нет, мам, — сказала Марион.
— Что значит «Нет, мам»?
— Это значит: «Да, мама».
— Надо думать. Боже упаси, чтобы с тобой случилось такое.
— Или с кем-нибудь из нас, — сказал мистер Левинсон.
Марион промолчала. Она вспоминала, как Маркус впервые появился в их доме — крупный, кряжистый, синий свитер только что не лопался на его сильном торсе; квадратное с широкими скулами и маленькими глазками лицо скорее славянской лепки казалось каким-то голым; на губах его часто играла улыбка, но отнюдь не благожелательная. Если считать, что он улыбается какой-то шутке, то, по-видимому, шутке, понятной ему одному.