Он подпустил нежности в голосе:
— Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. — Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. — Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, — горестно сказал он.
И тут же настороженность ее покинула, и она — не в силах сдержаться — рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но, по сути, как была, так и осталась все той же Соней Вольф, née[3] Ротенштейн. Ядреная резвушка — так о ней говорили. Ядреной она была всегда — крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она если не смеялась, то готова была рассмеяться — ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая безукоризненные зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
— Входите, входите, — сказал он, изогнувшись в низком поклоне, — Apfelstrudel очень удачный.
— А где у нас новорожденная? — гаркнула миссис Готлоб, голос у нее был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как миссис Готлоб орала, что они не выключили свет или не вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как сойти вниз и пустить в ход все свое обаяние, со всем согласиться, всему поддакнуть, лишь бы миссис Готлоб замолчала и прекратила расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, все в прошлом, и миссис Готлоб теперь уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
— Поцелуй — от любви, шоколад для еды, — сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же в Берлине чуть ли не каждый день дарил ей Отто. Плутовски спрятав коробку за спину, он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную — так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, — и, блаженно улыбаясь, говорил:
— А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала — ядреная, ладная, непосредственная:
— Ой, Отто!
— Ну и как, — миссис Готлоб села, захрустев костями, и охнула, — ну и как мы себя чувствуем в свои двадцать пять?
— Как, уже двадцать пять, так не может быть! — мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
— Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, — сказала Соня, — говоря о детях, она не могла сдержать улыбки: так ими гордилась.
— Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti?[4] — вопрошала миссис Готлоб. — Не иначе как с подружками? — И она погрозила оплывшим от жира пальцем. — Знаю я вашего Вернера — он проказник.
— Кто не проказник в двадцать пять? — сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. — Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть — о-ля-ля. — И он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
— Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, — отрезала миссис Готлоб, — и ответ будет такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
— Вы даете мне плохую репутацию, — сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, — он был, пожалуй, даже польщен.
— Я сегодня получила письмо от моей Лило, — сказала Соня. — Она поздравляет меня с днем рождения, и подумать только — письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. — И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа — дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, — и их белокурого голого малыша.
— Ну до чего же мил, — проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. — И как похож на вашего Вернера: я же помню, когда вы у меня поселились, он в четыре года имел такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня — через другое.
— Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, — сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. — И еще я нахожу сходство — а вы не находите? — спросила она с робкой надеждой, — с моим дорогим Отто, вот посмотрите — глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.