— И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, — он взял руки матери в свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.
Одного с ней роста, он был хорош собой — густые темные волосы, элегантная повадка.
— Никаких поцелуев! — вскричала миссис Готлоб. — Ты поганец, тебя надо отшлепать.
— Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, — сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:
— Как поживаете, tante [6]Эльзе?
Она — в упоении — закрыла глаза:
— Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
— А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, — сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, — и расскажи ей всё про своих подружек.
— О какой из них вам рассказать? — Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки, — о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке — рыжей?
— А у моих подружек волосы одного цвета, — сказал мистер Лумбик, — седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
— Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! — и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
— Нет-нет, можно ли такое забыть! — сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.
— Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! — сказала Эльзе.
— В Сен-Морис? — Вернер поднял бровь, улыбнулся — само обаяние. — Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…
— Он смеется надо мной! — запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:
— Когда же это было — в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии и она играла на пианино при лунном свете?
— Смейся, смейся, — сказала Соня. — Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
— Как же, как же, — вставил Вернер с издевательской серьезностью.
— Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать, раз — летом, раз — зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
— С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l΄anglaise, [7]— сказал Вернер.
— Да будет тебе! — И Соня, совсем по-девчоночьи — весело, с вызовом, тряхнула головой. — Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? — и сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
— И кого же прелестная Соня Ротенштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
— Вернер, ты сегодня просто несносный, — Соня сияла — так была счастлива.
— Да-да, вот так всегда, — сказала миссис Готлоб, — они поднимают родителей на смех, — и она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
— Вот что странно, — сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. — За свою жизнь я проживал во многих гостиницах, но ни в одной не было красного бархатного ковра.
— Рассказывай дальше, Вернер! — попросила Эльзе. — Я хочу знать историю их романа от начала до конца. — Ее пухлые щеки разгорелись — она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
— Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? — одернула ее Соня.
— Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что с нами там может приключиться — с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропустить такой шанс! — она толканула Соню локтем и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.
— Так я вам скажу и еще что-то странное, — сказал мистер Лумбик. — Я, знаете ли, никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
— Никогда не ездили отдыхать! — вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
— Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
— Да нет, это так. В Вене — ну зачем мне там было ездить на отдых? Вся моя жизнь была отдых.
— Да-да, мы знаем, что это был за отдых, — сказала миссис Готлоб.
— У меня были мои друзья, мои шахматы, мои подружки, кафе, опера — ну и зачем мне было ездить на отдых?
— Это глупо, — сказала Эльзе. — Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension. [8]Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
— Ну а потом… — Лумбик развел руками, понурился. — Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. И тем не менее я много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон — плохо ли объездить столько за одну жизнь?
— Да разве это путешествия? — сказала миссис Готлоб. — Бродяжество — вот что это такое.
— Вы правы, — согласился мистер Лумбик, — одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы… как это сказать?..
— Чтобы рассеяться, — сказал Вернер.
— Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
— Будет вам хвастаться, Лумбик, — сказала Эльзе. — Мы уже слышали, что вы теперь — британский гражданин.
— Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
— Что ж, — сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, — а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
— Вернер, зачем?
— Я скоро уезжаю в Рим, — и видя, как изменилось материнское лицо, сказал: — Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.
— Вернер, как интересно! — сказала Эльзе. — И зачем ты туда едешь?
— В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! — Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
— Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, — попеняла ему миссис Готлоб. — У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и — до свидания!
— Что ты там будешь делать, Вернер? — спросила Соня убитым голосом.
— Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная, — он старался говорить беззаботно и весело, но в голосе его сквозило раздражение.
— Да вовсе я не беспокоюсь, — поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
— Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!