Яр Туди
День шпиона и кое-что о птичках
Давным-давно, далеко-далеко, в неизвестном науке измерении…. (и все совпадения с событиями на Земле, прошлыми и будущими, безусловно, случайность)
Ночь
— Пожалуйста, довольно! Пожалуйста-аа!
Крик звучит нестерпимо-резко, невозможно понять, мужской голос или женский. До чего отвратительные звуки! Это просто неприлично, так себя вести! Даже в чудовищных обстоятельствах — все равно, гадко! Совсем позабыть всякое достоинство… стыд… Фу!
В горле скрипнуло, вой захлебнулся на высокой ноте — когда так больно, горло отказывается кричать.
Одновременно разрываться, терять мысли, слепнуть от боли — и брезгливо содрогаться, слушая собственные взвизги… Это невозможно! Невозможно!
— Ну вот, сейчас опять отключится. Так же невозможно! Сколько времени?
Эти двое раздражены и устали, тот, что помоложе, даже зевает. Говорят на своем языке, ничего не поймешь. Только это слово, время, зии… Она знает это слово. Опять повторяют и повторяют свои вопросы, и каждый сопровождается всплеском боли, от которой заходится сердце и уши режет собственный визг — ну, сколько же можно, почему нельзя умереть прямо сейчас…
— Сколько времени-и-и!
— Да она уже не соображает! Веревку отпустить! Дайте воды! — Резко командует еще кто-то. — И покажите ей это.
— Смотри сюда! Отвечай! Ну!
В глазах немного светлеет, но почему-то нападает нестерпимая тошнота. На желтоватом листке перед лицом колышутся и расплываются знаки. Вопросы примерно те же — с каким поручением ехали, к кому, сколько людей было с ними… Это еще что… А-а, наверное, предыдущая запись на бумажке не смыта… Она невольно усмехается — стихи! Да еще — о чем!
Темен рассвет, но сквозь облака
Светом надежду дарит мне звезда.
Бледнеет, угаснет она вот-вот…
Но это значит — солнце взойдет!
— Я не могу! Поймите же, не могу я-а-а-а!
Знаки разбегаются, она уже не может понять, сколько глаз сейчас смотрят на нее, когда комната — ужасно тесная, с черным кривым потолком, и без окон, и пол земляной — гадкая комната, успела наполниться людьми. Они быстро переговариваются на монотонно звучащем чужом языке, на нее обращают меньше внимания, чем на стол с бумагами. Это кажется ей еще унизительнее, чем если бы разглядывали… Она, похоже, все-таки потеряла сознание. Потом, когда боль опять ринулась к зениту, так, что в глазах стало ясно и голова вмиг очистилось от тумана, — комната опустела, лишь хлопает дверь. Они… Они все ушли! Никто больше не ослабит веревку, не польет воды на лицо, даже если она выдаст все тайны, и ответит на все вопросы, и будет умолять их, обещая сделать все, что угодно… что они пожелают… Она умрет от боли! Пальцы… они, кажется, шевелятся — тиски отпустили, поэтому так больно. Она не хотела двигать пальцами, они сжимаются сами… без ее воли… От нахлынувшей тошноты она закашлялась, и кто-то внизу начал кашлять тоже — тяжело, надрывно, так, что слушать мучительно. Наверное, ему легкие отбили — подумалось ей, она скосила глаза, пытаясь разглядеть — может, это кто-то из наших? Она видела, как убили Пинга, и Чжу лежал с разрубленной головой. Или это один из тех двоих? Нет, вряд ли…
— Кто вы? Они били вас?
— Нет, я упал…
Голос был сипловатым, севшим, и звучал устало. Он боится их… Боится даже сказать, что его избили.
— Вы… — А, что теперь скрывать, им и так известно…
— Вы тоже… вы за справедливость и веру?
— Я-то? Я просто разбойник, барышня. Сидел в тюрьме, только вышел — и вот! Такая незадача…
В голосе незнакомца звучала печальная ирония. А сам он, наверное, из северных земель — говорит на столичном диалекте, да вот слова выговаривает иначе, чем это принято в центральных областях, откуда она родом. Синие озера вдруг заплясали бликами в ее глазах, она заплакала, но уже не от боли. Теплая земля, пронизанная нитями каналов и речушек, розовые и белые лепестки в струящейся серебристой и синей, все еще мутноватой после дождика, журчащей по оврагу весенней воде. Как светлые, веселые крошечные лодочки, крутятся и уплывают… бегут все дальше и дальше, до самой реки, а то и до большого, огромного бескрайнего моря, бабушка когда-то рассказывала о нем… Бабушка… Бабуля…
Говорят, дед очень любил жену. Он действительно переменился после бабушкиной смерти, как-то высох, не только внешне. Ни одного ласкового слова от него никто больше не слышал. Кроме дедушки, у нее не осталось никого из родных, она так старалась, но дедушка и раньше ее не замечал. Теперь никогда больше… Никогда..