— Я уже видел эту юную гражданку! — крикнул кто-то. — Она приходила в гости к столяру Левассеру. Вместе с негром, которого мы недавно принимали в наш батальон.
— Это Доминик. Он брал замок!
Отбросив упавшую на глаза прядь волнистых темных волос, креолка сказала:
— Мой отец был убит на Мартинике врагами свободы. Но если бы он был жив, то одобрил бы мой поступок…
Возбужденная, со смуглым румянцем на щеках, она вернулась на свое место, к друзьям.
— Жан, а ты что подаришь? — спросил Левассера Пьер Танкрэ.
— У меня ничего нет подходящего…
— И у меня тоже. В нашем доме пусто. Если что и было, то отец давно пропил… Есть кое-что… Глиняный горшок, корзина для рыбы… Запасные весла. Деревянное распятие, что висит на стене над кроватью, где спят отец с мачехой… Дырявая фетровая шляпа… Белый ночной колпак… Кому все это нужно? Разве что мой красный жилет, который я купил по дешевке в одной лавчонке у Крытого рынка? Да и он уже порван, весь в пятнах… Нет, нам нечего пожертвовать, подарить родине…
— Кроме себя, своей жизни, — сказал Жан.
— Кроме себя… Это верно, — согласился Пьер.
Наступило трудное время. Через девять дней после взятия Тюильри и через шесть после того, как король и его семья были заключены в тюрьму Тампль, старую мрачную башню с бойницами, — 19 августа — прусская армия перешла границу и вступила на территорию Франции. Войска коалиции спешили, пока не поздно, оккупировать страну, раздавить революцию. 23 августа Пруссаки захватили крепость Лонгви и двинулись к Вердену. Они были настроены воинственно, верили в успех. Интервенты и эмигранты с высокомерной издевкой отзывались о солдатах революции, одетых в синюю форму, называли их «синим фарфором». Ближайшее будущее покажет, насколько они ошибались — «фарфор» оказался прочным, как железо, — но в те дни тревога охватила всех патриотов.
Герцог Брауншвейгский с главными силами шел на Париж.
Столица революционной Франции в опасности! И вот над ратушей поднят огромный черный флаг — знак надвигающейся беды. И снова, как в ясную ночь перед взятием дворца, загудел набат. И прогремели выстрелы из вестовых пушек. Был объявлен набор в армию. Тысячи парижан записывались добровольцами. Батальоны волонтеров, готовых умереть за отечество, шли к границе. Они должны были усилить линейные войска. В домах и церквях женщины шили солдатскую форму, мастерили палатки, щипали корпию, которая в те времена заменяла марлю и вату.
Народная революционная Коммуна постановила реквизировать оружие, колокола, бронзу, лошадей, хлеб, фураж, подводы — все, что могло понадобиться для обороны… Были закрыты заставы, через которые люди выезжали и въезжали в Париж. Дантон, выступая в Собрании, потребовал разрешить обыски в домах, чтобы достать припрятанное оружие и арестовать изменников. Он призвал ко всенародной борьбе: «…Пора сказать народу, что он должен всей массой обрушиться на врага… Французский народ захотел быть свободным, и он будет свободным…»
Но ничто, никакие испытания и опасности не могли погасить галльской жизнерадостности и остроумия. Патриоты распевали на улицах новую песню «Карманьолу», родившуюся после захвата Тюильри: «Мадам Вето могла грозить нас всех в Париже истребить, но дело сорвалось у ней — все из-за наших пушкарей…»
А мадам Вето, Мария-Антуанетта, пребывала в это время вместе со своим супругом за толстыми стенами Тампльской башни, охрана которой была поручена командующему национальной гвардией Парижа Антуану Сантеру…
Ранняя осень пришла в Париж. Из-за жаркого лета кроны деревьев преждевременно высохли и пожелтели. Под ногами шуршали опавшие листья. Падали со стуком каштаны…
…Четверо друзей, после пожертвований, принесенных ради спасения родины, покинули церковь и спустились к Сене. Они подошли к воде, мутной, зеленовато-желтой, которая почти незаметно текла к мостам в центральной части города. Веяло сыровато-пресным речным запахом. Они присели на старую, очевидно уже отслужившую свой срок, перевернутую вверх дном лодку. Вода плескалась почти у самых ног. Слышно было, как на плотомойне громко переговариваются, смеются, бьют деревянными вальками по мокрому белью женщины…
— Как отец? — спросил Николетту Пьер.
— Рука заживает. Врач сказал, что через несколько дней снимет повязку. Он вернется в свой батальон. А потом мы уедем в Марсель…
— Это будет нескоро, — сказал Жан.
— Почему?
— Потому что у нас слишком много врагов… И для твоего отца найдется дело в Париже или на фронте. Я слышал, что пруссаки уже подошли к Вердену… А что, тебе так хочется поскорее вернуться домой, в Марсель?