Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался…
Да, он – дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина
Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте!
Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки…
Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка
(хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы…
С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там – ба-бах, Адочка. Ну, началась “учительница первая моя” и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит “русская литература”, “судьбы русской литературы”; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там “ремонт” и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует (“как почитатель, друг и поклонник”) срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но…
Исав удерживал. А сегодня – предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку.
Триярский хмыкнул:
– Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? “Спасение”. А потом сказал, что “Исав” (первый раз это имя услышал), “Исав предупреждал”. Твой, видимо, Исав.
– Сомневаюсь.
– И я… – Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, -
…сомневаюсь. День такой – сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека.
Выпадает из окна Черноризный. Появляется – то есть, наоборот, – пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати…
Углубился в свою сумку, зашуршал:
– Сегодня встретил имя “Акчура” в заметке, где о мавзолее
Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, “Кто есть кто”, в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать,
“акчура” – что-то историческое, с Малик-ханом…
Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул.
– Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка.
Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея.
– Выход из лабиринта! – хрипло прошептал Акчура.
Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки.
– Да, видимо… Но где мы сейчас находимся?
– Что это круглое у тебя тут?
Акчура ткнул в рисунок.
– Источник… Ну да – источник Малик-Хана, который…
– Который – озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе,
Малик-Хан!
Акчура завертелся в танце: “Озеро, озеро… выход!”, – и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо.
– Идем… – торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку.
А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки.
Через пятнадцать минут – в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: “Вечная слава Пролетарию Ивану
Пантелеевичу Изюмину! Ура!” (замазали только “Адочку”), зашевелилась клумба.
Из клумбы выросли две мужские головы.
– Где это мы? Руслан, мы где, а? – спросила первая, щурясь и пьянея от света.
– На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть… тихо и без танцев.
– Наркотики? Взрывчатые вещества?
Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.
– Ваш пропуск… Подписанный!
Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.
– А его где пропуск? – охранник любовно поглядел на Акчуру.
Прошелестело еще несколько купюр.
– Кудаа-а? – зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. – У вас (потряс журналом) написано: “с собой 1 череп.”. Где “череп"?
– Вот – череп! – похлопал себя по голове Триярский, – череп – вот…
– Брателло, такие шутки делать не надо, – обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. – Этот “череп” по-русски был
“черепаха”. Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой “череп"?
Ткнул пальцем вверх, где белело “Не укради. Моисей”.
– Начальство “Почему?” кричало. Топало. Меня из-за этой твоей
“череп” уволят – ты моих детей кормить станешь?
Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.
– Так что, – широкоформатно зевнул охранник, – это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.
Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.
– Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.
Вырвал сумку; стрекотнула молния.
В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.
Площадь перед заводом была пуста – если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.
И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.
– Тихо… Уходим, – прошептал Триярский.
Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.
Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:
– В машинку, бистра!
– Хикмат! – бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.
– Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! – торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. – Газуй, красавица!
Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.
– Жми, красавица, жми! – кричал Хикмат.
“Красавица” за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.
– Аллунчик!? – подскочили Триярский и Акчура.
Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.
– А я? – раздалось рядом. – Меня, Учитель, вы не узнали?
– Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?
– Учитель, – загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, – никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность.
Я сейчас все подробно расскажу. Как только…
– Подожди, молодой, – повернулся Хикмат, – учись, как надо оперативную обстановку докладывать.
После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота (“И слава Всевышнему…”), и получил два взаимоисключающих задания. Первое – явиться на место происшествия с
“Мерсом”: посмотреть, что и как, и второе – к 5:00 кровь из носу раздобыть “бактрийскую самодеятельность” для концерта в Доме
Толерантности.
Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…
– А костюмы? – Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.
– Это с Завода, – отозвался Эль. – Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.
– По дорожке сообщение о Черноризном поймал, – пояснил Хикмат. -
Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…
– Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула