Малик-хану гибели. И четверо мощных, на зло расторопных, Иблисом невидимо подгоняемых, бросились на коней своих и полетели на поиски, наполняя вселенную топотом и смехом.
…топотом и смехом”.
Триярский снова вздрогнул. Показалось…
Нет – только показалось. А где черепашка? Ага вот, за чашку спряталась. А Хикмат ждет. По его многоступенчатому носу ползет мураш. Нет, все нормально. Нормально..
– Ты скоро? – Мураш перевалил Хикматову переносицу и запутался в бровях.
Малик-хан же, оплакав с Акчуром убитых чумою, отошли немного от того нечистого места и стали ждать каравана с подмогой. Быстро, однако, истекли все припасы их, и Акчур удалился на охоту. Пробыв на охоте день, вечером возвратился, неся за плечами подвижный мешок. Едва развязал его – явились из мешка черепахи; одна же величиной своей превосходила прочих и имела некий нарост на круглой броне своей в виде царского трона. Эта-то черепаха приблизилась к Малик-хану, изъявляя неповоротливым телом почтение и вежество.
– Приветствую тебя, о Малик-хан! Я – черепаший князь Дурбек, в мешке томятся придворные мои, захваченные хитроумным охотником. Прошу пощадить нас, и мы вознаградим тебя пищей, мягкой и сочной, и поможем отыскать те подземные камни, что в темноте свет производят.
Ибо мы – стражи этих камней.
Услышав благородную речь, обрадовался Малик-хан, и, воздав черепашьему князю ответные почести, поклялся не посягать ни на него, ни на его племя. А Дурбек-черепаха тотчас приказал освобожденным своим визирям распорядиться об угощении Малик-хана и проворного
Акчура. И вскоре – что удивительно, ибо черепахи славны своей неспешностью, – явились яства. Были тут и калья шоми из толченого мяса, смешанного с растертым в порошок горохом, и сушеный персик чаузканд, начиненный сахаром и толчеными фисташками, и халва каобал газал в виде оленьего копыта… (значительный пропуск).
…Дурбек же сказал Акчуру: “Не спеши, о охотник! Ты – знаток лесов и товарищ степей, но мы сейчас под землей. Забудь наверху свою гордыню, исполнись предусмотрительности”. И еще: “Знай, что Иблис, решивший вредить соединению двенадцати колен сынов Якуба ибн-Исхака, наколдовал вокруг тех двенадцати камней, о которых ваши отцы наказали вам: “Ищите, о дети!”, множество подобных, из которых иные
– ядовиты для ума, и отравляют его безумием. Лишь мне и моему племени ведома наука отличать безумящий камень – от небезумящего, и истинный из двенадцати – от ложных, Иблисом и его родом изготовленных”.
Согласился с этой речью Акчур, но едва вплыл он на спине Дурбека в пещеру, полную камней, светом сияющих, потемнел рассудок Акчура, померкла предосторожность его. Стал он хватать сияющие, жемчугу подобные камни, не слыша мудрых слов спутника своего Дурбека. И чем больше камней собирал несчастный, тем больше закатывалось солнце разума его. И вот, спрыгнул он в воду, и бросился, сжимая добытые камни, прочь от Дурбека и увещеваний его. Лик Акчура наполнило безумие, уста запылали улыбкой. Разорвав на себе кафтан, принялся безумец плясать, воображая себя богачом и царем.
Опечалился Дурбек и прибегнул к единственному средству во спасение разума Акчура – призвав сына своего, принес его в огненную жертву.
Разум Акчура сразу очистился, и устыдился он жадности своей и непредусмотрительности. Пал он перед Дурбеком, и раскаялся, и велегласно рыдал о прощении. А Дурбек плакал, ибо вспоминал о сыне.
Сказал: “Ради безумия и исцеления твоего, дети твои, Акчурина рода, будут стихослагателями”. Затем Акчур, по советам Дурбека, отыскал три подлинных камня и удалились из подземелья.
Четверо же всадников тем временем кружили, как самцы волков, вокруг, и Иблис был среди них пятым, кричащим: “Ждите! Ждите!”. И едва вышли на лицо земли Дурбек и Акчур, возликовали всадники, и устремились, и окружили, посмеиваясь. И сказал Иблис, подыгрывая себе на бамианской лютне:
– Здравствуй, о Дурбек! И ты, Акчур! Не желаете отдохнуть, еды покушать, питья попить?
С этими словами всадники оголили клинки свои.
– Ты, Дурбек, отец бессердечный, сына своего единственного на огне убивший, не желаешь ли его мяса отведать? Как мог ты, великая черепаха, Малик-хану и Акчуру в рабство-услужение устремиться?
Неужели из одного того, что ты черепашьего, а они – человечьего племени? Слушай! Я могу своей подземной властью обратить тебя в человека, а твоему роду даровать то царство, которое здесь явится. И будешь и ты, и семя твое о двух ногах, и владетелями города дивного, воспетого поэтами-охотниками, от семени Акчура произведенного.
Возвеселись, забудь о сгоревшем сыне, и будет у тебя множество сыновей двуногих. Если же “Нет!” посмеешь произнести и камни не поднести мне, четыре всадника, Ирод-ханом пожалованных, убьют вас до смерти. Решай же!
И затуманилось сомнением сердце Дурбека, глубоко под панцирем скрытое, и воскликнул он: “О, день сомнения!”…
– А где продолжение?
Наркоз чтения улетучивался: навалилась музыка, закашлял саксофон, завертелись над оттаявшими зеркалами чьи-то новые спины, пятки и лица… Хикмат дожевал остаток котлеты:
– Подожди, будет продолжение… – Мураш, наконец, выпутался из дикорастущих Хикматовых бровей и катапультировал в пиво. -
Извиняюсь, брателло, ты арестован.
– За что? – медленно спросил Триярский.
– По статье Закона. А по какой статье… какого закона – предложи сам, ты же юрист, а!
Блеснули наручники. Триярский вскочил… и сел обратно.
Позади него, поблескивая улыбками, стояли трое в американской форме.
– Салям, фантомасы, – прохрипел Триярский, – а где четвертого забы..?
Удар; Триярский осел, железо сжало запястья.
В зале стихло; лысина Евангелопулуса покрылась росой; Унтиинов выглядывал из-за бюста “зойки”.
Подхватив Триярского, троица затопала к выходу, где их, затягивая ремень, догнал четвертый. Из интим-кабинета, откуда он выскочил, выглянула Филадельфия, вся белая, с расширенными, как после атропина, зрачками.
Хикмат остался. Неторопливо доел котлету, помахал музыкантам
(заиграли). Оскалился, работая зубочисткой. Спас мизинцем мураша из пива.
Вечер продолжался.
Час четырнадцатый. ВОЗНЕСЕНИЕ
Его бросили в пустой, темный кабинет.
Четверка, помахав на прощание квадратными ладонями, удалилась.
Триярский сделал несколько шагов, разглядывая полутьму.
В одном из кресел тьма зашевелилась. Встала, разглаживая пиджак.
Кивнула лысиной:
– Ну, с прибытием.
Проступил, как на фотографии в проявителе, весь кабинет. Шторы, карта Области, часы с гелиотидом.
– Это кабинет Серого Дурбека?
– Это, – Аполлоний накапал себе какой-то спиртной мути, проглотил, – кабинет Правителя Дуркентской Автономной Области…
Закашлялся; заел кашель огурцом.
– И с этого… кхе-кхе… момента – это ваш кабинет, Учитель.
В груди Триярского вдруг опустело. Будто нет уже легких, даже сердца нет, а только трахеи и какие-то остатки кровеносной системы.
– Я… не хочу, – произнес Триярский.
– Сочувствую, – справился, наконец, со своим огурцом Аполлоний. -
Даже историей установлено, и сегодня мы имели, так сказать, живое подтверждение, что Дурбеки правят недолго и умирают некрасиво. Так что в распоряжении у вас, может, годика три -четыре. Пять, бывали случаи. Утешьте себя тем, что за это время сможете совершить, гм…
Доброе, например. Народу что-нибудь приятное сделаете.
С улицы проник глухой шум.
– Какому народу…? и потом, я же русский! Ну, мусульманин, но – русский…